Радости охоты

Мы отправлялись гуськом: даяки, вооруженные копьями, с ротанговыми корзинами за спиной, и я со своим верным карабином BRNO 8,57. Почва была такая скользкая, что ходьба по ней превращалась в настоящую пытку, склоны же - такие обрывистые, что, когда мы взбирались в гору, мне приходилось все время быть начеку, чтобы не шлепнуться в грязь вместе с ружьем; при спуске же вдруг оказывалось, что я сползаю сидя, против своей воли превращаясь в тобогган (Бесполезные сани, распространенные среди индейцев Канады. В несколько измененном виде тобогган используется в современном спорте. - Прим. ред).

Мои спутники-даяки были более ловкими, чем я; к тому же они пользовались воткнутым в землю копьем как надежной опорой, чего я не мог проделать со своим ружьем. После двух-трех часов подобных упражнений я приходил в убийственное настроение, тем более что всякий раз, когда я плюхался в глину, даяки покатывались со смеху.

При скольжении особенно не рекомендовалось цепляться за что-либо, так как невзначай можно было ухватиться за усаженную острыми шипами ротанговую пальму, ядовитую лиану или кустарник, усеянный гусеницами, покрытыми стрекательными волосками, ожог от которых не проходил несколько дней. Однажды я оперся о довольно большое и с виду крепкое дерево, но оно оказалось насквозь изъеденным термитами и рухнуло, обдав меня мелкой пепельной трухой.

Другой раз я нечаянно положил руку на совершенно невидимую ящерицу! Тут мне повезло: она принадлежала к виду ящериц, которых очень трудно обнаружить из-за их поразительной способности к мимикрии. Это был ptychozoon - очень плоская ящерица длиной с человеческую руку, коричневатого цвета и с пятнами неправильной формы, придававшими ей удивительное сходство с корой, покрытой лишайником или микроскопическими водорослями. Ее называют также бахромчатым гекконом, потому что тело, лапы и хвост у нее окаймлены тонкими кожистыми выростами, образующими нечто вроде кружева. Распластываясь на стволе дерева, ящерица расправляет эту перепонку вокруг себя и так тесно прижимает ее к коре, что перестает отбрасывать тень, и ее очертания становятся совершенно неразличимыми. Вдобавок она способна менять свою окраску наподобие хамелеона; поэтому, чтобы заметить ее, нужно буквально ткнуть в нее пальцем!

Другой бич Борнео - обилие пиявок. Впрочем, эти крохотные твари всегда проявляли живейший интерес к моей особе. В годы учения мне дважды доставалось отвечать о пиявках на экзамене, и здесь они продолжали выказывать мне свою привязанность в самом полном смысле этого слова.

Десятки таких пиявок, величиной каждая с палец, прикреплялись самым незаметным образом к какому-нибудь участку тела. Насосавшись крови до того, что готовы были вот-вот лопнуть, пиявки падали на землю, словно маленькие цилиндрические сосиски, и блаженно переваривали съеденное. Вероятно, за день мы собирали сотни пиявок: так, в один из дней - с восьми до одиннадцати часов утра - я снял с себя сто семьдесят пять штук, после чего бросил считать!

Самым неприятным в этих маленьких кровопийцах было то, что после них оставались ранки, которые с трудом зарубцовывались, вызывая в течение нескольких дней мучительный зуд. Но зато в случае загноения такой раны достаточно было приложить к ней пиявок, и они очищали ее лучше любых обеззараживающих средств.

После первого дня охоты начальник гребцов сказал мне:

- Не удивительно, что ты скользишь в лесу в своей обуви: если бы ты ходил босиком, как мы, этого бы не произошло.

Вообще-то, как они ни привыкли к лесу, с ними это тоже случалось; тем не менее я последовал этому совету и почувствовал себя хорошо: пальцы ног цеплялись за землю, придавая мне куда большую устойчивость.

Оборотная сторона медали заключалась в том, что каждый вечер приходилось тратить добрых полчаса на то, чтобы извлекать колючки, впившиеся в мои изнеженные подошвы горожанина. Случалось также, что какая-нибудь зарывшаяся в сухие листья тварь не могла противостоять искушению вонзить свои челюсти в белую плоть, оказавшуюся в пределах ее досягаемости. Но в общем это бывало редко, и - если не считать одной тысяченожки и двух-трех пауков, оставивших по себе особенно жгучую память, - мне не приходилось уж очень жаловаться на негостеприимство мелких представителей фауны Борнео. Впрочем, все было предпочтительнее того непрерывного скольжения, каким являлось хождение в обуви.

Борьба с пиявками стала гораздо более легкой. Как только на моих лодыжках накапливалось некоторое количество этих тварей, я соскребал их лезвием своего мандоу, подаренного мне начальником гребцов, и кромсал на мелкие части, испытывая мстительное наслаждение при виде извивавшихся обрубков.

Обходя деревья, к которым наведывались кабаны, мы старались идти как можно тише, и иной раз нам удавалось застичь какого-нибудь из них за пожиранием плодов, сброшенных на землю стаями сварливых макак. Первый же увиденный кабан поверг меня в глубочайшее изумление: кабаны на Борнео очень крупные (Кабан Борнео - крупнейшая из известных до сих пор диких свиней Южной Азии. Он достигает в длину более двух метров и весит больше двухсот килограммов) и совершенно белые, головы их окружены косматой серебристой гривой; мне даже казалось, будто я вижу великолепную свинью - лауреата какого-нибудь сельскохозяйственного конкурса.

Как-то раз мы едва не наступили на одного из этих животных, спавшего глубоким сном между корнями большого дерева. Кабан шумно храпел, словно почтенный буржуа, и помахивал хвостом, как собака, которой снится здоровенная кость. В таких условиях я не решался стрелять в него: это смахивало бы на убийство; но, повинуясь властному знаку моего проводника, не утруждавшего себя такого рода бесплодными угрызениями совести, я все же помог кабану незаметно перейти от сна к смерти. Только позднее, отведав приго-товленные из него сочные отбивные, я успокоил свою совесть и пришел к убеждению, что мой проводник был прав.

Если мне удавалось убить кабана, даяки тащили его к ближайшему ручью - ручьи попадались нам чуть ли не через каждые сто метров, - мыли, скоблили дочиста, а затем разделывали на четверти, которые грузили в свои ротанговые корзины.

На обратном пути мои спутники взбирались на дерево и обрубали ветви, отягощенные удивительными лесными плодами, которые носили выразительные названия. Лучшими были рамбутаны ("волосатые") с кожурой, покрытой волосками; матакучинг ("кошачьи глаза") - маленькие желтые шары в черную полоску и дурианы ("колючие") - огромные плоды (любимое лакомство орангутангов), чья сочная и нежная мякоть издавала отвратительный фекальный запах, выворачивавший мое все еще такое чувствительное нутро европейца.