Памятный переход

Переезд от Таракана до Джакарты осуществлялся на скотовозе - петлявшем между островами судне; на его палубе более тысячи пассажиров и несколько сот буйволов, лошадей и коз жили бок о бок свыше десяти дней. Моим животным был отведен уголок, а Око привязали возле большого ящика, служившего ему дортуаром. Однажды ночью, когда на залитой лунным светом палубе все спали, меня внезапно разбудил матрос-малаец.

- Туан, беруангму лари! (Господин, твой медведь убежал!)

И он показал мне вырисовывавшийся на серебристом небе маленький силуэт, который кувыркался на релингах на корме судна. Воодушевленный великолепием тропической ночи, Око перегрыз свою привязь и теперь занимался акробатикой над бездной.

Не осмеливаясь схватить его из опасения, что он упадет в черную воду моря, где кишели акулы, я принялся звать его:

- Око, иди сюда, ну, иди же!

Но это маленькое чудовище, казалось, ничего не слышало. Напротив, словно желая напугать меня, малыш удвоил смелость своих акробатических упражнений. Эй, словно говорил он мне, гляди: иии... гоп! - пируэт! А теперь: гоп и еще гоп! - двойной пируэт! И это еще не все: теперь на одной лапе, иии!.. гоп!

У меня волосы встали дыбом от ужаса: он висел в пятнадцати или двадцати метрах над бурлящей водой, цепляясь только одной задней лапой за скользкие от водяных брызг релинги. Стоит мне шелохнуться, говорил я себе, - и он упадет; не будем двигаться, главное не будем двигаться. Надо, однако, думать, что эти внешне неуклюжие, неповоротливые животные прирожденные эквилибристы, так как мгновение спустя Око уже снова сидел верхом на поручнях. На это! раз я не пытался прибегать к дипломатии. Бросившись на медвежонка, я схватил его за шиворот; после короткой борьбы мне удалось стащить его с насеста.

От Сингапура до Марселя мы шли в течение восемнадцати дней на великолепном теплоходе крупной французской судоходной компании. Око, успевший тем временем подрасти, сразу же стал баловнем всех пассажиров, которые закармливали его фруктами, конфетами и пирожными. Они даже частенько забывали запирать его клетку, быть может не всегда неумышленно. Так, однажды бармен первого класса был немало удивлен, увидев явившегося в час аперитива медведя, который обходил столы, опрокидывая стаканы, не убранные вовремя их перепуганными владельцами.

Он был также звездой снятого на пароходе фильма и по этому случаю смахнул на палубу всю посуду, которую нес на подносе стюард, а затем с явным удовольствием принялся рвать на куски кожаную обивку капитанского кресла и вытаскивать из-под нее весь волос.

Трудности начались в Марселе. Первым делом, прежде чем представить мой живой груз в таможню, нужно было получить ветеринарное свидетельство. Мне сразу сказали, что портовый ветеринар придет не раньше одиннадцати часов. Так как было едва восемь часов утра, то мне предстояло запастись терпением на добрых три часа, тогда как другие пассажиры весело покидали судно.

Ветеринар прибыл чуть позже указанного часа и начал с того, что пошел выпить стакан аперитива в одном из кабинетов. Узнав, что ему предстоит нанести визит моим животным, он, по-видимому, отнюдь не пришел в восторг, но тем не менее сделал это более или менее любезно. Бросив беглый взгляд на моих пленников, он заявил:

- Ладно. Это все, что у вас есть?

- Нет, доктор, у меня еще есть в соседней клетке медведь; если вы хотите его видеть...

- Что? Медведь? Нет, ни к чему, я вам верю.

- Но, доктор, он ручной, вы ничем не рискуете.

- Ручной или нет, я не доверяю этим животным, вот вам ваше свидетельство.

После выполнения этой первой формальности мне нужно было получить разрешение таможни на разгрузку. Отправившись в это учреждение, я застал там четырех таможенников в форме; они сидели за столом, единственным украшением которого был литр красного вина и четыре стакана. Мое появление прошло совершенно незамеченным; после нескольких минут ожидания я приблизился к представителям закона, смущенный тем, что мне приходится прерывать их дружескую беседу, и вежливо спросил:

- Извините, господа, не мог бы один из вас взглянуть на партию животных, находящихся на теплоходе неподалеку отсюда? Вот у меня есть лицензия на ввоз и санитарное свидетельство...

- Принесите сюда ваших животных, - ответил старший по чину, ставя стакан.

- Но, мсье, это невозможно! Все мои животные в клетках, и некоторые из них слишком тяжелы для меня одного. Мне пришлось бы самое меньшее тридцать раз пройти туда и обратно, тогда как вам достаточно одной минуты, чтобы посмотреть на них, это совсем рядом...

- Говорят вам, принесите их сюда - не нам же идти туда.

Когда я не без труда спускался с судна, ведя одной рукой Око на поводке, а в другой держа клетку с попугаем, ко мне подошли три господина в штатском.

- Таможенный контроль. Куда вы идете с этими животными?

- Как раз иду предъявить их в таможне.

- Разве вы не знаете, что до получения разрешения из таможни запрещено выгружать животных? Ну-ка, возвращайтесь на судно.

- Но, мсье, в таможне, наоборот, сказали, что не могут дать разрешения, пока я не предъявлю этих животных. Как же мне быть?

- Это нас не касается; во всяком случае, вы не имеете права выгружать.

- Но я иду в таможню, вон туда. Всего пятьдесят метров!

- Говорю вам, вернитесь на судно, не то я конфискую этих животных.

Лишний раз я мог убедиться, что нигде в мире не наталкиваешься на такие трудности, как по возвращении домой! Наконец к четырем часам дня мне удалось высадить свой живой груз - при этом не обошлось без яростных схваток с чиновниками различных учреждений. Путешествие из Марселя в Париж не представляло больше никаких трудностей, и я имел удовольствие доставить всех моих пленников в целости и сохранности в Зоологический сад.

Так завершились приключения Око, медвежонка с Борнео, проехавшего более двенадцати тысяч километров, чтобы закончить свое существование в вольере Венсенского зоопарка вместе с двумя-тремя ему подобными, прибывшими из Малайзии или Индокитая, каждый из которых, наверное, многое рассказал бы, если бы мог.

Проведя около трех месяцев в Лонг-Лаате, мы с Петером решили подняться по Бахау до его истоков близ границы с Сараваком.

Жорж и Ги оставались в это время в деревне, чтобы заснять церемонию под названием "меноуланг", что означает "извлечение костей". Некоторые даякские племена по окончании уборки риса выкапывают трупы соплеменников, умерших в течение года, и торжественно относят их на берег реки. Там с костей снимают мясо - операция относительно легкая, если разложение зашло достаточно далеко, но трудная, если человек скончался недавно. Затем кости тщательно скоблят и моют и наконец кладут в глиняный кувшин, прикрепленный к верхушке очень высокого пня. У каждой семьи есть свой кувшин; когда он бывает слишком полным, несколько старых костей выбрасывают, чтобы освободить место для вновь поступивших. Часть этого ритуала - очистку головы - Жорж окрестил "посмертной головомойкой"! Во время меноуланга царит атмосфера загородной прогулки. Каждый берет с собой еду, и кости переносят вперемежку с шариками вареного риса или кусочками сахарного тростника, которые будут съедены по окончании церемонии!

Чтобы добраться до реки, по которой мы могли бы продолжить свое путешествие в пироге, нужно было пройти лесом до деревни под названием Кабуанг. В нашей памяти этот переход остался как один из самых мучительных среди всех, какие нам довелось совершить на Борнео. Мы вышли рано утром вместе с проводником-даяком, каждый нес на спине свое личное имущество, так как путешествие могло продлиться довольно долго.

До полудня мы шли лесом, относительно светлым и приятным, но буквально кишевшим голодными пиявками. Петер, всегда любивший статистику, снимал их по одной и считал, я же, как более ленивый, ждал, пока они образуют кровянистую гроздь на моих лодыжках, а затем соскребал их лезвием мандоу и рубил на земле на мелкие части.

Но это было лишь маленьким неудобством по сравнению с тем, что нас ожидало. Всю вторую половину дня мы были вынуждены идти вдоль обрывистого склона глубокого ущелья; внизу меж огромных скал бурлил небольшой поток. Нам приходилось ставить ноги на липкий земляной карниз едва ли шире ладони, к тому же кое-где обвалившийся. Стоило оступиться, и мы полетели бы вниз, увлекаемые тяжестью наших рюкзаков.

Наконец эта глинистая дорожка кончилась; продвижение по лесу показалось нам истинным удовольствием, тем более что наш проводник объявил, что мы почти на месте. На самом же деле мы шли еще несколько часов и каждые двадцать минут спрашивали его:

- Ну как, далеко еще до деревни?

И он неизменно отвечал с завидной точностью: "Немного далеко", "Не слишком далеко" или "Может быть, далеко"!

Только поздней ночью наша тройка добралась до Кабуанга, и, хотя мы мечтали об отдыхе, нам пришлось принять участие в попойке, которая продолжалась до утра. Два или три раза мы потихоньку ускользали, но едва успевали лечь, как за нами являлись женщины и девушки, безжалостно вытаскивавшие нас из спальных мешков и увлекавшие к месту пиршества.

От Кабуанга мы поднялись в пироге до Лонг-Туа, первой из двух деревень, населенных племенем берау - тех самых, которых мой друг Эмбан Джалонг назвал дикарями, так как во время даякских войн они не убивали "даже для того, чтобы отрезать головы".