"Марокканская кожа"

Над холмом лился чарующий наигрыш. Казалось, поблизости веселится скворец: фью-у-у, фью-у-у... Но то был не скворец (да и откуда ему взяться в Африке в эту пору, когда в наших краях еще держится сносная погода) или какая-то другая певчая птаха.

Играл пастушок, сидевший на сером валуне. Пастушок придерживал перед собой алгайту - самодельную свирель и упоенно раскачивался в такт сочиненной, видимо, самим нехитрой мелодии. Со всех сторон холм обступила саванна с островками колючего кустарника и одинокими цветущими акациями, похожими на огромные букеты ярко-красных гвоздик. Наигрыш словно растекался по зеленому склону, и в него вслушивалось все окружающее. Приостановилось у румяной щеки солнца легкое облачко. Не волнилась трава, нежная после дождей, но уже слегка подрумяненная у корней. Подняли головы большерогие степенные зебу и обычно непоседливые козы, пасшиеся на полянах по склону холма.

Чего бы проще, без всяких выкрутасов подойти к пастушку. Но я этого не делал, а крался, как охотник к распевающему во время весеннего тока тетереву.

Вспомнить охотничьи навыки вынудили меня другие встречи с нигерийскими пастухами. Собственно, и встреч-то таких, чтобы можно поговорить, не было. При моем приближении, едва завидев, пастухи прятались в буш или убегали в саванну, увлекая за собой стадо. После нескольких безуспешных попыток я догадался, что отшельники-скотоводы опасаются не лично меня, по виду обычного белого туриста, а вообще пришлого человека.

А встреча была крайне необходима...

Несколькими месяцами ранее я побывал в соседнем Того. Там, на городском рынке в Ломе, меня заманил в свою лавчонку вертлявый торговец. Африканские торговцы, насколько я их знаю, одного склада. Глаз у них наметанный, и в пестрой рыночной толкучке они безошибочно выделяют "свежего" покупателя, стараясь с профессиональной назойливой любезностью всучить ему свой товар. Не был исключением и этот средних лет хитрец, одетый в дешевый светло-серый европейский костюм. Хотя мы виделись впервые, он встретил меня чуть ли не с распростертыми объятиями, будто я был его старый знакомый.

- О мой друг! Есть очень подходящая вещь! Специально для тебя придержал, - сказал он развязно, снизойдя на полушепот.

Я решил посмотреть на товар, не столько надеясь приобрести какую-либо экзотичную вещицу, сколько таким образом отвязаться от назойливого "купца". В полутемной лавчонке, сделанной из кузова старого автофургона, разумеется, ничего "подходящего" не проглядывалось. На стенах в хаотичном беспорядке были развешаны косынки, стеклянные бусы, зонты, галстуки, на полу свалены в кучки сандалеты, ботинки, сумки.

Все же я обманулся. Торговец вытянул из-под прилавка красную сафьяновую обложку для книги средних размеров, подал мне. Мягкая кожа лоснилась, была бархатистой на ощупь, скользила меж пальцев, как шелк.

- Марокэн! - пояснил "купец" и принялся на все лады Расхваливать свой товар.

Такую же обложку, правда потускневшую от времени, мне довелось видеть в одном из этнографических музеев. Пояснительная табличка гласила: изделие из Марокко, выполнено неизвестным ремесленником в XVI веке. Кстати, по названию этой африканской страны стал именоваться сафьян самого лучшего качества - по-французски "марокэн", по-английски "мэрокоу".

В Нигерии я не встречал "мэрокоу" или, может, просто изделия из него не попадались на глаза. Возвратившись в Лагос, я не без гордости показал своим нигерийским коллегам-журналистам покупку. К моему удивлению, никто из них не проявил особого интереса к обложке, вернее, к материалу, из которого она была сделана.

- А ты уверен, что "мэрокоу" поступает именно из Марокко? - охладил мой восторг Реми Илори, круглолицый крепыш, пользующийся в местных журналистских кругах репутацией эрудита.

Что я только не говорил, что не доказывал! Марокканский сафьян уже кои века считается первостатейным в мире. Подтверждение тому я находил и у известного русского писателя Мельникова-Печерского, признанного знатока народных ремесел. Я был готов биться об заклад.

- Считай, что проспорил, - усмехнулся Реми Илори. - Выделкой "марокканской кожи" занимаются не в Марокко, а у нас в Нигерии. Я бы мог рассказать об этом подробнее, но раз ты упорствуешь... Ищи сам! Хотя... для начала наведайся при случае в наш северный штат Сокото.

...В поездку не отпускали разные неотложные дела. Все же однажды, прервав каждодневные хлопоты, я отправился в путь. Да и как было не поехать, если Эджиофор тоже говорил о "марокканской коже"?

Скот в Нигерии разводят преимущественно в северной ее части, где огромные пространства занимает саванна. В это пастбищное царство и вывела меня многокилометровая дорога.

Именно здесь следовало искать людей, имеющих прямое отношение к выделке кожи и продаже изделий из нее: пастухов, кожевников и торговцев. Я заранее рассчитал, что быстро пройду по этой цепочке. Но с первых же шагов встретил, чего никак не ожидал, непредвиденное препятствие: упорное нежелание пастухов встретиться со мной.

После нескольких таких неудачных подходов, увидев на склонах одного из холмов в полукилометре от дороги еще одно стадо, я стал пробираться к нему, путаясь в высокой саванной траве. Где-то в глубине души теплилась надежда, что, может, на этот раз попытка будет удачной.

Саванна пьянила медовым запахом трав, была наполнена треском цикад, щебетаньем птиц, но мой слух настроился лишь на мелодию алгайты. Пастушок играл упоенно, на него, видать, нашла лирическая минута. Чем меньше шагов оставалось до подростка, тем осторожнее я подбирался. Он прекращал играть, и я замирал - иногда на одной ноге - в том положении, в каком застала меня пауза. Еще с десяток метров, и можно его окликнуть. Пастушок, несомненно, на какой-то миг замешкается, и этого будет вполне достаточно, чтобы как-то успокоить его и не дать улизнуть.

Неожиданно подросток резко развернулся в мою сторону. Не иначе шестое чувство подсказало ему присутствие постороннего человека. Плавная мелодия прервалась, и пастушок взял пронзительно-резкую ноту, похожую на разбойничий свист. Тут же зебу и козы с необыкновенной прытью словно их разом хлестнули бичом - бросились в буш так, что сучья затрещали. Сам пастушок шмыгнул по другую сторону валуна, будто это был не наждачно шершавый камень, а ледяная горка. В мгновение исчезли и человек и стадо. Если бы не длинный посох, в спешке оставленный подростком у валуна, могло показаться, что тут никого не было и в помине.

Пространство вокруг камня хорошо просматривалось, и беглец, как бы того ни хотел, не мог скрыться незамеченным. Я подошел поближе, так оно и есть: пастушок, присев на корточки, уставился на меня карими глазами, безмолвно вопрошая: "Друг ты или враг? Какими ветрами занесло тебя, батуре (белый человек), в наши края?" Пристальный взгляд скользнул по моему лицу, одежде. Чувствовалось, что при одном неосторожном движении, неточном слове пастушок, как ящерица, юркнет в буш.

Обычаи предписывают нигерийским скотоводам гостеприимство, предоставление крова, помощи тому, кто об этом попросит. Отправляясь в поездку, я вызубрил, сколько мог, слов на местном диалекте, и теперь эти познания пригодились.

Санну да рана! (Добрый день!) - приветствовал я пастушка.

- Санну да рана!

- Кауво ми ни рауво? (Вода у тебя есть?) - я улыбнулся, облизнул сухие губы. Меня впрямь мучила жажда: термос, наполенный утром в придорожной ночлежке, был уже давно пуст.

Подросток привстал, но все еще молчал, насторожившись.

На первый взгляд я бы дал ему лет пятнадцать, хотя мужественность и суровость во всем облике делали его взрослее года на три-четыре. Подросток был строен, тонкие нос и губы придавали мягкость, я бы даже сказал, некоторую античность его чертам, его вытянутому, опаленному солнцем и отполированному ветрами красноватому лицу, впитавшему, казалось, цвет местной бурой земли. У глаз - сетка не по годам ранних морщин от постоянного пастушеского прищура, из-под плоской вязаной шапочки курчавились волосы, не знавшие гребешка. Гибкое, жилистое тело прикрывала до колен коричневая рига - свободная одежда, представляющая симбиоз рубашки и халата. Босые ноги, привыкшие к длинным переходам, были в ссадинах, запекшихся порезах. Передо мной, несомненно, был фульбе - представитель одной из больших народностей, обитающей в северной части Нигерии и за ее пределами. Я повторил просьбу.

Пастушок кивнул в знак согласия и, не выпуская из правой руки алгайту, зашагал к островку жирно-густой травы у подножия холма, где, видимо, бил родник...

Непохожесть фульбе на другие негроидные народы вызывала в свое время немало споров об их происхождении. Некоторые антропологи считали фульбе весьма таинственной расой, чуть ли не космическими пришельцами. Другие исследователи принимали этих людей за изгнанных Тамерланом потомков цыган, осевших в Африке предков римских легионеров, басков и даже выходцев с Малайского полуострова. Теперь уже доказано типично африканское происхождение "таинственной расы". Эта народность относится к особой этнической группе, родственной эфиопской расе. На территорию, которую занимает нынешняя Нигерия, фульбе проникли в XIII веке, перемешались с живущими здесь хаусанцами, переняв их язык, ремесла, культуру. Правда, ассимилировались в основном фульбе, осевшие в городах. А боророджи - кочевники-скотоводы - во многом сохранили патриархальный уклад и все еще придерживаются обычаев и традиций, унаследованных от предков.

...Возвратился пастушок с глиняным кувшином и подал мне:

- Гэши! (Держи!)

Я напился живительной родниковой воды, опустошив кувшин почти наполовину. Слово за слово мы разговорились. Мой новый знакомый Шеху Тамид как радушный хозяин предложил присесть на валун, за которым недавно прятался.

- А ты, видать, испугался!

- Не-е. Мы, боророджи, не любим показывать во время пастьбы свое стадо незнакомому человеку. У него, по нашим приметам, дурной глаз может быть. Не дай аллах, еще зебу и коз возьмется считать. Всему стаду тогда хана - изведется. Это вы меня врасплох малость застали - заигрался, а то бы я со своими зебу и козами такого стрекача задал... Они любому моему слову, любому жесту послушны, - сказал Шеху, судя по всему окончательно осмелев и проникшись ко мне доверием.

- Так уж и послушны!

Шеху, ни слова не говоря, отыграл на алгайте плавную мелодию. Из буша на поляну высыпали зебу и козы, начали пощипывать траву. Пронзительно-резкая нота - стадо будто ветром сдуло. Снова плавная мелодия - зебу и козы, как ни в чем не бывало, вышли на пастбище.

- Юсеф! Юсеф! - позвал Шеху.

От стада отделился серый красавец бык. Подошел к пастушку, ткнулся розовыми мокрыми губами в ладонь. Шеху погладил его по шее, наподдал шлепка. Бык гордо вскинул голову, возвратился на поляну. Подросток поочередно называл клички - зебу, козы тут же послушно, как маленькие дети, подходили к нему. Он предстал передо мной в новом качестве: оказался дрессировщиком, наделенным какой-то магической силой, и с помощью ее управлял стадом.

- Долго этому учился?

- Чему?

Я рассказал Шеху, как мог, о дрессировщиках, выступающих в цирке со своими животными.

- Э-э, у нас все иначе...

Шеху, намолчавшись в одиночестве, охотно вспоминал свою пастушескую жизнь.

У фульбе, как и других африканских народов, занимающихся скотоводством, бытует пословица: кроме семи кругов ада есть еще и восьмой, страшнее всех остальных. Этот круг - кочевье, и проходить его вынуждает суровая необходимость.

Благополучие каждой семьи полностью зависит от в общем-то небольшого стада (десять-пятнадцать зебу и несколько десятков овец и коз). Оно - единственный источник существования семейного клана и его доходов, мерило всех ценностей и взаимоотношений с внешним миром. Но стаду потребны корм и вода. Поиски их - дело непростое, если учесть, что только в Нигерии насчитывается несколько сот тысяч семей боророджи.

Кочуют они в основном в меридиональном направлении - с юга на север и с севера на юг. Эти передвижения диктуются сезонными условиями. В октябре приходит сухой сезон, и вскоре наваливается из Сахары харматтан - свирепый ветер, схожий с бухарским суховеем, но в несколько крат сильней его. Мелкой пылью, как муслином, харматтан окутывает саванну, превращая ее, подобно прожорливому огню, в унылое серое пепелище. С наступлением сухого сезона боророджи, не медля, гонят стада в долины больших рек. Но даже там скудеют в это время пастбища, и пастухам приходится совершать вокруг стойбища переходы в несколько десятков километров.

В мае июне начинается сезон дождей. Жить бы кочевникам в долинах рек да радоваться: травы и воды для скота вдоволь. Но... Чем выше поднимается трава, тем сумрачнее становятся пастухи. В раздольных лугах с быстротою саранчи начинает плодиться злейший враг человека и домашних животных - ауро - муха цеце. Ее боророджи боятся пуще харматтана, и, едва распустятся первые бутоны цветов, уходят со своими стадами в глубь саванны.

Передвигаются боророджи семьями или небольшими родственными кланами, используя для выпаса скота пастбища - те, по которым ходили со своими стадами их деды и прадеды. Да и живут скотоводы так же, как жили их предки. Прежде чем разбить руга - временное стойбище, они разводят костер и наблюдают за дымом. Если он клубится или по земле стелется, можно без опаски располагаться на новом месте; если же дым столбом уходит в небо, значит, тут обитает бори - злой дух и надо уносить отсюда подальше ноги.

Каждый раз на новом месте кочевники ставят хижины-времянки. Для этого на земле посохом очерчивается круг диаметром в пять-шесть метров, и по нему через равные промежутки втыкают тонкие жерди. Концы их, став на спину зебу, связывают в пучок веревкой или жгутом из травы, и каркас хижины готов. Стены ладят из тростника, стеблей сорго, а то и просто травы что есть под рукой; землю внутри хижины устилают шкурами, затем циновками. Вход в такое жилище всегда смотрит на закат. Боророджи твердо верят, что, будь "дверь" с другой стороны, семье не миновать болезней, а скоту падежа.

В каждой семье испокон веков существует твердое распределение обязанностей. Ее глава - старший по возрасту мужчина - занимается, так сказать, "интеллектуальной работой" - определяет маршруты перегонов скота; выясняет у окрестных жителей места, не пораженные аурой; решает, как долго оставаться на одном пастбище. Женщины ведут хозяйство, готовят пищу. Особых кулинарных навыков не требуется, ибо меню, как правило, однообразно. Из мадары - молока зебу боророджи делают ноно - творог и мэй - сыр. Эти же продукты, как и мясо (сами его боророджи едят мало, разве что в дни ритуальных праздников), а также шерсть, шкуры отвозят на ближайший к руге рынок и покупают на вырученные деньги соль, зерно, овощи, различные бытовые товары. На сыновей взвалена самая тяжелая ноша - забота о стаде (в семьях, где их нет, этим занимаются отцы).

В пастухи, точнее, в подпаски Шеху определили в семь лет - у боророджи заведено приобщать детей к труду сызмала, - и первое время он ходил за семейным стадом с отцом. Иначе и быть не могло. Это на первый взгляд пастушеское дело в Африке кажется простым. Уход за стадом - целая наука, уходящая корнями в глубь веков. Пастух обязан разбираться в пастбищах, всевозможных травах, приметах. Он должен обладать выносливостью марафонца и навыками следопыта. По едва уловимым ориентирам - складкам местности, разрозненным купам деревьев, а то и просто по солнцу - безошибочно выводить зебу и коз к водопою и хорошему выпасу.

Боророджи не делают загонов для скота: ведь стадо все время в движении, все время на ходу. За ним нужен постоянный пригляд. Прозеваешь, зебу и козы в поисках корма, особенно в сухой сезон, разбредутся - за день не соберешь. Единственный выход - установить со стадом с помощью жестов и звуковых сигналов незримую связь, подчинить, где лаской, где и посохом, зебу и коз своей воле. Целые месяцы Длится эта своеобразная дрессировка животных. Случается, пастух уводит стадо подальше от колодца или реки, а потом, зазывая его игрой на алгайте, ведет к водопою. Едва дав смочить губы, снова гонит в саванну, оттуда - опять к воде. И так - бессчетное число раз. Бывает и по-другому: пастух гоняет зебу и коз до изнеможения, потом приносит обессиленным животным охапки травы, кормит, ласково разговаривает, приучая к пониманию своей речи. Жестоко. Но эта жестокость, считают боророджи, оправдана всем укладом их суровой жизни.

Начали мы с Шеху считать, выходило, человеку, чтобы стать шофером, гораздо меньше приходится ломать голову. Права на вождение автомобиля можно получить после шестимесячного обучения на курсах шоферов. Пастушеские секреты постигаются не так быстро. Лишь через два года пребывания в подпасках отец вручил Шеху отполированный посох - своеобразный сертификат, дающий право быть пастухом.

Выбрав момент, когда Шеху приумолк, я показал ему захваченную с собой сафьяновую обложку.

Подросток раскрыл ее, как книгу:

- Видел такие! Наши маджеми - дубильщики делают.

- Ошибаешься! Марокканского ремесленника работа, есть такая страна Марокко. Потому и кожа так называется - "мэрокоу", - возразил я.

- Мне-то уж не говорите. У любого маджеми в том же Сокото - город тут неподалеку - этого "мэрокоу" сколько угодно (сам того не ведая, пастух подсказал мне очередное место поисков). И знаете, из чего ее делают? - Шеху повернулся к бушу, оперся на свой посох. - Кумба! Дадо! - позвал он.

К нам подбежали две козочки с колючками на шерсти, заблеяли, выпрашивая подачку, шаловливо затыкали своими острыми рожками в ноги пастуха.

- Вот она, "марокканская кожа"! - горделиво произнес Шеху.

Кумба и Дадо совсем не походили на наших коз средней полосы - белых, черно-пестрых. Короткая шерсть у них была бурой, словно их кунали в чан с отваром из луковичной шелухи.

- Эти замарашки? Кожа да кости!

- Пусть гак... кости. Зато кожа у наших коз не хуже, чем у носорога: хоть и тонкая, но прочная. Хороший козел стоит дороже большого биджими - быка. Козы этой породы называются... - неожиданно Шеху умолк, поднес к губам алгайту.

Саванна по-прежнему стрекотала, насвистывала, шелестела. В этой разноголосице звуков я не улавливал ничего тревожного. Шеху, наоборот, еще больше насторожился, вытягивая, как кобра, худую шею.

И тут из-за гребня холма вышли подросток с посохом, свирелью, в такой же, как у Шеху, одежде и следом за ним худощавый молодой африканец в легком потертом костюме с небольшой кожаной сумкой в правой руке.

Сосед пожаловал! - заулыбался Шеху, опустив алгайту.

Сосед Шеху - Дико, как я и предположил, тоже был пастух, а его спутник Ангулу Фари оказался важным, по местным понятиям, лицом - разъездным ветеринаром. Ангулу Фари нет еще и тридцати. Он окончил факультет животноводства университета в городе Зариа, год проработал в министерстве сельского хозяйства штата Сокото. Но дал о себе знать "зов крови" (предки Ангулу Фари были боророджи, а родители перебрались в город), и он взялся помогать кочевникам уберегать скот от болезней, неделями отмеряя десятки миль по саванне.

Из Шеху, видимо, получился хороший пастух: осмотр стада закончился быстро, а его результатами, судя по приятному разговору, остались довольны и хозяин, и ветеринар. Они подошли к валуну, где был я. Ангулу Фари присел рядом.

- Ты так и не сказал, как называются ваши козы, - напомнил я Шеху.

- Коз этой породы называют "красный сокото", - ответил за него Фари. Не иначе, пастух уже передал ему содержание нашего разговора. - Откуда они взялись, пока неизвестно. Предполагают, что привели с собой фульбе. Важно, пожалуй, другое. Порода эта прижилась в основном тут, в Северо-Западной Нигерии. Люди издавна подметили, что только выделанная кожа из "красных сокото" и только из этих мест получается самого высшего качества. Пробовали "красных сокото" разводить в соседних провинциях Нигерии и даже в других странах, где климат помягче: нет пятидесятиградусной жары, харматтана, пыльных бурь, где в достатке трава, вода. Козы прижились, расплодились, но вот кожа у них не та, с местной не идет ни в какое сравнение. Наверное, все дело в здешних условиях - сухой в общем-то климат, своеобразный травостой, наличие в траве и воде определенных микроэлементов...

Выяснив, что мне надо попасть в Сокото, Ангулу Фари попросился в попутчики: ему необходимо было побывать в министерстве. Я охотно согласился. Вдвоем веселей коротать дорогу, да и новый человек что-нибудь расскажет.

Мы проезжали километр за километром, и всюду простиралась слегка всхолмленная, пугающая своей глубиной саванна. Изредка вдали кружились одинокие акации, рощицы деревьев, казавшиеся островками в безбрежном зеленом море. В саванне паслись стада, горбились, как копны сена на лугу, хижины кочевников.

Много у вас в Нигерии "красных сокото"? - спросил я.

Порядочно! В одном только штате Сокото миллиона два, и все на попечении подростков.

Вот уж кому достается. Нелегкая ноша на слабых юношеских плечах, - сказал я, вспомнив Шеху и его соседа-пастушка.

- Слабых? Видели бы вы, как эти подростки, отнюдь не могучего сложения, с биджими управляются...

Раз в год, перед началом сухого сезона, прежде чем откочевать в долины рек, боророджи собираются родовыми кланами на свой праздник. Все, от мала до велика, наряжаются в традиционные одежды. Каждая семья не скупится - готовит мясные блюда. С утра до вечера в стойбище звучит музыка, не прекращаются танцы. На этих же праздниках парни выбирают себе невест (у кочевников-скотоводов браки разрешены только внутри своего клана). И все же главное событие гаута увасан - игры молодежи, чем-то напоминающие родео, во время которых юноши показывают свою силу и ловкость. Гаута увасан устраиваются на небольшой площадке, размером с волейбольную, ничем не огороженной. На нее выводят матерого быка с крутыми рогами, спутывают ему веревками передние и задние ноги. Концы веревок метрах в пяти-шести от зебу крепко держат мужчины, не давая ему сдвинуться с места. Затем на площадку выходит старый пастух и предлагает подросткам вступить в единоборство с быком. Смельчак, как правило, находится. Он становится перед зебу на колени в пределах досягаемости грозных рогов и начинает дразнить его щипками за ноздри. Бык, не привыкший к такому обхождению, взъяривается и пытается поддеть обидчика на рога-ятаганы. Но это не удается: пастушок, изгибая туловище во все стороны, увертывается, да и мужчины начеку - не позволяют животному передвигаться. Доведя зебу до белого каления, подросток забегает сбоку, вскакивает на шею, хватается за рога. Разом отпускаются веревки, и тут-то начинается захватывающее дух зрелище.

Бык, налитый неукротимой силой, словно дикий мустанг, бросается из стороны в сторону, неистово брыкается, вертится волчком, яростно мотает головой, стараясь сбросить седока. Он разметал бы толпу кричащих людей, обступивших со всех сторон площадку. Но гнев его и ярость направлены сейчас на дерзкого обидчика. Так проходит минут десять, и все это время пастушка, точно кузнечика на самом верху былинки, раскачиваемой сильным ветром, трясет и швыряет. Нужны колоссальное напряжение сил и чрезвычайная ловкость, чтобы справиться с беснующимся зебу.

Постепенно силы покидают быка. Почувствовав слабость биджими, подросток, используя рога, как рычаги, начинает крутить ему шею. Видимо, в это время у зебу наступает удушье или же он теряет ориентировку. Во всяком случае, движения его слабеют, и наконец под восторженные крики болельщиков он, словно обессилевший путник, опускается на землю.

Зрители расступаются, зебу, вскочив, тяжело трусит в саванну. На площадку выводят свежего быка, и в противоборство вступает новый пастух. Случается, что подросток сам оказывается сброшенным на землю. Ну, а победителем считается тот, кто быстрее других уложит быка "на лопатки".

...Сокото поразил меня обилием деревьев. Купами и в одиночку, они были всюду - на улицах, площадях, во дворах. Впрочем, как вскоре выяснилось, необычного тут ничего нет: своей северной окраиной Сокото упирается в реку.

Я хотел поскорее попасть к маджеми, но Ангулу Фари придержал меня. Жизнь Сокото во многом определяется особенностями здешнего климата. Город рано пробуждается и поздно засыпает, а в полуденные часы (мы приехали в такое время) замирает. Закрываются государственные учреждения, магазины, лавки, мастерские ремесленников: люди прячутся по домам, пережидая зной. Догадавшись, наверное, что меня не удастся сразу затащить в местный кондиционированный отель, Ангулу Фари решил показать свой город, которой в его повествовании сбросил тусклый налет обыденности.

Сокото, основанный каким-то аборигеном и унаследовавший его имя, ведет свое летосчисление с XII века. В скромной деревеньке, открытой ветрам, долгое время было десятка два круглых хижин, куда изредка наведывались кочевники для обмена своих продуктов на продукты земледелия. И все же история Сокото больше связана с именем другого человека.

После осторожной езды по лабиринту улочек, направляемый Ангулу Фари, я вывел автомашину на большой пустырь. В центре его за трехметровой стеной, выставившей в разные стороны свои четыре клинообразных угла, проглядывало круглое строение. Рядом разрослись деревья, положив ветви на плоскую крышу. Это был кубба - мавзолей, построенный над могилой Османа дан Фодио.

С именем этого человека связана одна из ярких страниц в истории Нигерии. Осман, родившийся в 1744 году, пошел по стопам отца ("дан" на диалекте фульбе означает "сын", Фодио - "ученый"), который был маламом, то есть учителем, проповедником. После окончания коранической школы он настолько преуспел, что был приглашен царем Гобира, одного из государств, существовавших ранее на территории нынешней Нигерии, для воспитания своего сына Юнфы. Осман дан Фодио принадлежал к родовой верхушке фульбе, но ему не были чужды чаяния и страдания простого народа, угнетаемого феодалами. Пылкий, прямой, он публично обвинил царя в попустительстве местным правителям, непомерно обиравшим крестьян и ремесленников. Разгневанный царь, опасаясь в открытую расправиться с "возмутителем спокойствия", пустился на хитрость: пригласил его однажды якобы для беседы в одну из комнат, где в полу был сделан глубокий колодец, прикрытый ковром. Осман дан Фодио по счастливой случайности обошел ловушку. В другой раз в него стреляли, но мушкет разорвался в руках убийцы.

Осман дан Фодио не стал искушать судьбу и перебрался из Гобира в Дегел к сородичам. Здесь его застала весть о том, что царь внезапно умер и трон занял Юнфа. Осман дан Фодио направил гонца к своему недавнему ученику с письмом, в котором просил его снизойти до нужд простого народа. Как говорят в Нигерии, манговый плод недалеко падает от дерева. Юнфа оказался таким же деспотом, как и отец. Он не внял просьбе учителя, сеятеля доброты и справедливости, и решил покончить с ним, отправившись во главе своей армии к Дегелу.

Узнав об этом решении, Осман дан Фодио объявил Юнфе и другим "языческим" царям хауса джихад - священную войну. Под знамена малама, которого люди провозгласили шейхом и саркин мусулми - вождем правоверных, стали горожане, ремесленники, боророджи, недовольные феодалами. В первом же сражении легкая конница и лучники восставших разбили неповоротливую армию Юнфы, облаченную в лифиди - ватные стеганые доспехи. Осман дан Фодио оказался искусным полководцем. Один за другим его войска захватили Зарию, Кацину, Кано... В 1808 году война, длившаяся около четырех лет, закончилась полным разгромом "языческих" царей.

После окончания джихада Осман дан Фодио заложил столицу нового государства в Сокото, бывшем во время войны опорным пунктом восставших. Здесь он и жил до последнего своего дня, сочиняя поэмы.

Из разрозненных феодальных княжеств и эмиратов образовалось единое сильное государство. Гнет новых правителей не уменьшился. Но в памяти нигерийцев Осман дан Фодио сохранился как национальный герой, борец за права простых людей, и его гробница остается по-прежнему местом почитания и паломничества людей.

С захватом в начале этого столетия Нигерии англичанами Сокото утратил свое величие. Единственной достопримечательностью в нем был кубба Османа дан Фодио, да славился он еще изделиями местных кожевников и гончаров. Ныне Сокото - столица штата с таким же названием. Его население перевалило за сто тысяч человек. Здесь есть цементный завод, кожевенная и ткацкая фабрики, построены школы, больницы, кинотеатры, открыты магазины. Вечером на улицах и площадях вспыхивают гирлянды электрических огней, вызывая до сих пор восхищение стариков, помнящих времена, когда Сокото жил при коптилках и свечах.

Солнце повернуло на закат, повеяло прохладой.

- Теперь можно и к маджеми! - сказал Ангулу Фари.

Город нехотя приходил в себя после полуденного оцепенения. Раскаленные улицы были еще сонны, лишь изредка на них появлялись прохожие да проскакивали автомашины. Мы остановились под тенистым деревом.

- Вот мы и приехали! - Ангулу Фари распахнул дверцу. Если бы не стоявший в воздухе резкий, тошнотворный запах гниющих кож, квартал маджеми ничем не отличался от других кварталов Сокото. Справа тянулась глухая глинобитная ограда высотой примерно в два человеческих роста, и на первый взгляд могло показаться, что это стена одного большого жилища. Однако занквайе - тонкие, похожие на прямые слоновые бивни выступы на плоских крышах, разделяющие соро (дома), как межевые столбы, - и двери говорили о том, что перед нами отдельные строения, сомкнувшиеся друг с другом своими наружными без окон стенами.

Пригнув голову, вслед за Фари я шагнул в проход в стене, из-за которой доносился ритмичный звук, словно кто-то тер белье на стиральной доске. Мы оказались в зауре - небольшой комнате вроде прихожей. Как объяснил мой спутник, отсюда можно войти в соро только с разрешения хозяев.

Ангулу Фари громко кашлянул. Стало тихо, и к нам вышел невысокий хаусанец в фартуке, надетом прямо на обнаженное по пояс тело. Тыльной стороной правой ладони он смахнул пот, обильно выступивший на открытом, настороженном лице, вытер о фартук руки. После приветствий хозяин дома Умару Суле, немного поколебавшись, пригласил нас пройти в дом.

Слева от зауре во дворе Умару Суле устроил мастерскую по выделке кож. Вдоль стены на веревке, как белье, сохли на солнце шкуры. Неподалеку стояли две железные бочки с водой. Тут же была прилажена широкая наклонная доска - главный "станок" в дубильне маджеми. Один конец ее лежал на чурбаке высотой со стол, другой у самой земли упирался в колышек. На доске распласталась козья шкура, а к чурбаку был прислонен железный скребок с двумя деревянными рукоятками. Рядом в двух круглых ямах мокли, вспучившись, шкуры. В четырех бачках, каждый ведер на пять, хранились какие-то специи.

От зауре утоптанная дорожка вела через двор к самому дому - трем подслеповатым глиняным коробкам: в центре - жилище хозяина (по хаусанским обычаям, он располагается отдельно от семьи), справа - жены и детей, слева - хранилище для кож. Умару Суле кивнул на стоявшие у стены чурбаки (мол, располагайтесь) и стал подробно рассказывать о секретах своей профессии.

Маджеми он потомственный. Дубильщиками были его отец, дед... Правда, дед жил в городе Кано, потом перебрался в Сокото, куда боророджи свозят шкуры для продажи. В Нигерии сейчас есть кожевенные фабрики. Но по-прежнему большим спросом пользуются и изделия ремесленников. Как и в прошлом, выделка кож остается предельно простой. Однако эта простота, предупредил Умару Суле, обманчива: стоит передержать шкуры на солнце или в яме с водой, снять скребком лишний слой кожи (попробуй его замерь!) - и все пойдет насмарку. Кожа потеряет свой естественный рисунок, станет ломкой.

У маджеми отработан, если можно так сказать о его примитивной мастерской, законченный цикл. Сначала развешанные на веревке сырые шкуры прожариваются на солнце. Затем, как это ни странно, их закладывают на ночь в бочку с водой. Утром мокрые заготовки натирают с обеих сторон порошкообразной смесью из древесной золы и катси - индигоносного тропического растения и выдерживают в течение двух дней. Потом Умару Суле снимает скребком на доске ставший податливый шерстяной покров (чем он и занимался, когда мы подъехали к его дому) и тщательно промывает шкуры. На этом первичная обработка заканчивается.

Шкуры затем закладывают на сутки для дубления в яму, наполненную водным раствором стручков местной акации. Только после этого следует чистовая обработка скребком, и снова шкуры погружают в ту же яму еще на сутки. Потом следуют еще довольно деликатные операции: полоскание, сушка на солнце, натирка арахисовым маслом, многократное прополаскивание в бочке с водой. Это заключительное дубление обычно затягивается дней на десять. Остается дело за малым - придать коже нужную окраску.

По традиции африканские покупатели предпочитают красные, желтые, зеленые цвета. Такую краску Умару Суле с усердием средневекового алхимика готовит сам. В деревянную ступу он кладет кожицу от початков маиса, добавляет туда стебли растения, называемого баба (индиго), золу, толчет все тяжелым пестом до превращения в мельчайший порошок, который засыпает в яму с водой. Туда закладывает затем кожи, через два-три дня они обретают красный цвет. Убедившись, что они впитали краску, Умару Суле промывает их, поочередно натягивает на доске и постукивает деревянной колотушкой, делая тем самым кожи мягкими, эластичными. После этого сушит их в тени.

Желтую краску маджеми получает из корней кустарника куруди и хлопкового семени. Зеленую - фабричного производства - обычно покупает в магазине, однако добавляет в нее растертые хлопковые семена.

Рассказав о процессе дубления и окраски, Умару Суле подвел нас к хранилищу, предложил заглянуть внутрь: в полутемной кладовке "дозревали" на веревках, натянутых от стены к стене, выделанные кожи.

- Отвисятся, сколько надо, и на рынок? - спросил я.

- Э-э, нет! Это еще не товар. За них много не возьмешь. - Умару Суле вошел в хранилище и вынес оттуда охапку кожевенных изделий, которые бережно разложил на земле. Чего тут только не было! Красные, зеленые, желтые сумки, расшитые причудливыми орнаментами, подушки, пояса, обложки для книг, кошельки.

Умару Суле не изучал политэкономию, в чем я нисколько не сомневался, но до ее азов - готовый товар имеет большую цену, нежели сырье, - дошел собственным разумением. Научившись еще и ремеслу бадуку - кожевника (здесь он пошел дальше отца и деда, которые были только маджеми), имея лишь острый нож, набор ниток разных цветов, он ладит все те изделия, что показал. Причем, накопив партию товара, сам везет его на рынок...

Не один я теперь так делаю, а все наши ремесленники, - Умару Суле собрал свои изделия, отнес их в кладовку. Возвратился с обрезком красного сафьяна размером с носовой платок.

- Это вам! Возьмите на память. Первый раз у меня батуре в гостях.

Сафьян был свеж, как обмытый дождем лист. Под зернистой отполированной поверхностью причудливыми узорами разбегались белые паутинные прожилки.

- Мэрокоу! - в голосе Умару Суле прозвучали такие же горделивые нотки, как у пастуха Шеху Тамида.

-Как же так: козы нигерийские, маджеми тоже нигерийские, а кожа марокканская?

- Долго рассказывать, а работа стоит. Если хотите узнать досконально, езжайте в Кано. Оттуда все пошло...