Похороны в Сюродаби

30 ноября. Мы вторично пересекли остров и очутились на его северном берегу, у лагун, в которых рыбаки Явы разводят рыбу. Над морем сгущаются тучи. В Индонезии они предвещают первый дождь, приносимый муссоном. Ежегодно дождь начинает лить в один и тот же день, лишь иногда на день раньше или позже. Здесь небо сдерживает свои обещания. Не то, что жизнь.

Жители Сюродаби, деревни, приютившейся между деревьями, рассчитывали получить со своих полей рис, а собирают урожай маниоки. Риса для посева не хватило. Мы остановили машину у поля. Я впервые вижу маниоку. Крестьяне стаскивают в одно место коричневые корни с твердой белой сердцевиной. Их едят вареными. Маниока не столько утоляет голод, сколько притупляет его.

Вот уже десять лет, с самого ухода голландцев, рис является символом независимости. Его стали сажать повсюду. Затем качались трудности с ирригацией, не хватало рабочих рук и семян. Поэтому маниока пока еще вытесняет рис. Сегодня каждый житель Сюродаби получает лишь полторы тысячи калорий в день, тогда как известно, что человек, потребляющий менее двух тысяч калорий, недоедает. В большинстве развитых стран земного шара ежедневный рацион колеблется в пределах трех тысяч калорий.

В Индонезии редко удается получить такие точные цифры. Здесь никто специально не занимается собиранием статистических данных. Сведения о питании жителей Сюродаби были собраны индонезийским врачом, руководившим в этом районе борьбой с фрамбезией.

До приезда в Азию я никогда не слышал об этом заболевании. Если бы мне даже и рассказали о нем раньше, знания мои оставались бы относительными. Эти страдания нужно видеть, их нельзя не увидеть. Вначале у больного вздувается кожа, потом она лопается, и по всему телу расползаются язвы. Эти язвы не затягиваются. Они ярко-красного цвета, будто раздавленные ягоды. Вот почему фрамбезию называют также "малинницей". Это - невенерический сифилис, поражающий не половые органы, а главным образом поверхностные ткани. Со временем он вызывает довольно серьезные деформации костей. Классический персонаж яванского театра, зародившегося еще десять веков назад, хромает, берцовая кость его искривлена и покрыта узлами. Это фрамбезия. Ею заражаются от простого прикосновения, иногда бывает достаточно пройти босиком по тому месту, где ходил больной.

Эта болезнь, обрушивающаяся прежде всего на детей, угрожает жизни человека не меньше, чем проказа. Она вызывает упадок сил, делает человека физически неполноценным и неспособным к нормальной жизни. Болезнь легко передается, что является серьезной угрозой. К счастью, фрамбезию излечивает простое лечебное средство - пенициллин. Во многих случаях достаточно одного укола пенициллина. Вот почему Всемирная организация здравоохранения и индонезийское правительство наметили ряд мероприятий, которые по-могли бы ликвидировать фрамбезию по всей Индонезии. В настоящее время приблизительно шесть миллионов индонезийцев проходят лечение. В стране продолжается работа по выявлению больных. К сожалению, выявление это проходит медленно ввиду нехватки медицинского персонала.

Вот они, жертвы фрамбезии. Идет врачебный осмотр. На ступне больного язва. Это круглая ранка, немного напоминающая дырку в пятке чулка, сквозь которую видно тело. Язвы поднимаются по ноге, добираются до поясницы, спины. Ни нагноения, ни крови: раны обладают свежестью клейма. Нет сомнения, что со временем к этому можно привыкнуть. Человек проявляет по отношению к собственному телу братское терпение. Это не покорность судьбе и не твердость духа - скорее компромисс. Маленькая ранка, причиняющая легкую боль, то затихающую, то обостряющуюся, - эта физическая аномалия становится привычной.

Санитары делают уколы пенициллина собравшимся вокруг нас жителям деревни. Десять секунд - и человек уходит излеченным. Такое мгновенное изгнание "духов" меня зачаровывает. Это почти чудо, сотворенное руками человеческими. И тем не менее в настоящий момент еще столько людей, тело которых усеяно ранами! Знаю, близок день, когда Всемирная организация здравоохранения совместно с индонезийским правительством воплотят свою программу в жизнь. Фрамбезия исчезнет, и люди забудут об этой библейской болезни. Ну, а другие беды?

Староста деревни только что повторил мне: в Сюродаби каждому человеку недостает сорока четырех килограммов риса в год.

- Да этот ребенок уже не стоит на ногах!

Показывая нам сына, мать прислонила его к себе. Чтобы мальчик не упал, она поддерживает его под мышки. Немного приподнятое, прислоненное спиной к коленям матери, тело его неловко изогнулось. Мальчик гол. Щуплые ручки и ножки, большая голова делают его похожим на зародыш. Живот вздут. Ребенок выпятил его с какой-то мрачной дерзостью и глядит на нас исподлобья сонными глазами.

Женщину расспрашивают. Санитары передают друг другу один из ее ответов. Он долетает до моих ушей: сегодня утром умер ее второй ребенок, тоже мальчик. Женщина говорит об этом без видимого страданья, без слез. Ехать в здешних краях что-то, что притупляет горе, его ранящее жало. Ребенок умер. Должно быть, такие случаи в деревне не редкость. Утреннее солнце пробивается сквозь бамбуковые стены хижины, мальчик продолжает лежать на циновке и безмолвно смотреть на нас. Вот он снова прикрывает глаза, чтобы, может быть, никогда больше их не открыть. Или же вновь открывает, чтобы не закрыть. Так или иначе, он во власти ночи. Эта ночь, нависшая над детством! Держась за руки, дети бредут по узкому обрывистому краю жизни, бледные и голодные, трагические и наивные. Они движутся к смерти, а люди скажут, что бог прибрал их.

- Умершему ребенку было четыре года, - говорит мне один из санитаров. - Может быть, вы хотите узнать что-нибудь еще? Я могу расспросить женщину.

Нет, я больше ничего не хочу знать. Наверное, мне скажут, что этот мальчик тоже умрет. Не ст фрамбезии, покрывшей язвами его спину и конечности. Против фрамбезии поможет пенициллин, а недостаток пенициллина возместится терпением. Но нет лекарства против голода, терпеть голод - смертельно опасно.

Я узнаю его вкус: нам принесли сырой арахис и кокосовые орехи с рассеченной скорлупой - для утоления жажды. Знойно. Дождь не заставит себя ждать. Должно быть, голод на Яве и есть этот изнуряющий пот, эти продолжительные приливы крови. Вокруг меня разговор продолжается:

- Не хотите ли присутствовать при погребении?

Женщина с бесстрастным лицом по-прежнему здесь.

Ее ребенку сделали укол. Он перестал плакать... Желаю ли я присутствовать при погребении? Это предложение приводит меня в замешательство. Может быть, оно исходит от женщины или ее близких? Древние законы гостеприимства повелевают, чтобы гостю преподносили подарки - лучшие фрукты или какую-нибудь вещь, изготовленную в деревне. Но у жителей этой деревни ничего нет, кроме кокосовых орехов и арахиса; нет ничего и у этой женщины. Все, что они могут мне предложить, это присутствовать при погребении. Так я убеждаю себя, но, по-видимому, ошибаюсь. Во круг меня слишком много говорят...

Я смотрю на часы. Мне пора. Сегодня предстоит насыщенный день, впереди еще длинный путь. Шествие больных продолжается. Бич божий? Господне наказание? Нет, это только так кажется. Клеймо фрамбезии еще простительно. Подлинное клеймо первородного греха - это голод. Голод, оставшийся в наследство от голландских колонизаторов. Суматра, Калимантан. Что за бескрайние просторы - земли, которые можно удобрить, засеять; какие богатства рудных ископаемых! Во времена голландской оккупации вся жизнь была сосредоточена на Яве, острове, разбитом на квадраты полей, покрытом сетью дорог, застроенном городами. Сегодня индонезийский народ уже задыхается на этом перенаселенном острове, где или совсем нет дождя, или, наоборот, он льет без конца.

Пора двигаться дальше. Мы проходим по деревне, чтобы снова выйти на дорогу, где оставили свои машины. Гробик из веток уже готов, мы подходим как раз в тот момент, когда люди поднимают его с земли. Похоже, что он не тяжелее корзины. И не оборачиваясь, мы знаем, что похоронная процессия следует за нами. Когда мы выходим из деревни, начинается дождь, частый и теплый. Он возвещает новый сезон, более пасмурный, быть может, более мягкий. От земли исходит резкий запах. Никто не ускоряет шага. Вот и кладбище. Могила уже выкопана. Над другой свежей могилой раскрыт зонтик, чтобы рыхлую землю не размыло дождем.

Мы уже не разговариваем между собой. По нашим лицам стекают ручьи, рубашки прилипли к спине. Мы медленно бредем под теплым потоком. Я замечаю, что спутники мои стали как-то собраннее, а на мою душу снизошло удивительное спокойствие... Не знаю, в какой момент, - тогда ли, когда мы отдавали последний Долг маленькому покойнику, или тогда, когда брели под шумящими струями, - пришла к нам, вошла в нас уверенность, что для этой страны, для этого народа наступает, наконец, новая пора.