Глава пятая. МЕЖДУ ТОТЕМОМ И КОРАНОМ

Граница проходит по меридиану Мояле

Из Сололо до Мояле каких-нибудь пять часов езды. Чем дальше мы ехали на восток, тем реже нам попадались закутанные в белые тоги воины, тем чаще встречались тонкие, как жердь, пастухи в лиловых юбках и огромных пестрых тюрбанах.

Вместо ружей они держали в руках длинные палки; на поясе у них висел кривой ножсиме. Это первый признак того, что мы покидаем земли воинственных западных кушитов и вступаем на территорию их восточных более миролюбивых собратьев. Мояле - единственное крупное селение в этих краях. Его название происходит от слова «мойял» - пышной церемонии боран, во время которой мораны обрезают свои длинные косы. Поэтому и холмы, среди которых не раз проходила церемония, и город, выросший у их подножий, получили название Мояле. Город известен тем, что был единственным населенным пунктом Восточной Африки, оккупированным в годы второй мировой войны фашистскими войсками (в 1940 году его захватили итальянцы).

Мояле встретил нас обычной полусонной жизнью захолустной кенийской бомы. У полосатого шлагбаума, на границе Кении и Эфиопии, дремал полицейский. Он с трудом разыскал книгу регистрации машин, пересекающих границу. Любопытства ради я съездил на эфиопскую сторону, где находится город под таким же названием. Вся разница лишь в том, что написание кенийского селения - Moyale, а эфиопского - Moiale. В кенийском городе живет пять тысяч человек, в эфиопском - на тысячу меньше.

Несмотря на то что дело было уже в декабре, то есть в конце года, наша машина была записана в пыльном гроссбухе под номером девяносто восемь. Столько машин пересекло за год границу между двумя государствами. Это, конечно, не густо, если к тому же еще учесть, что Мояле считается главным транзитным пунктом для лиц, путешествующих из одной страны в другую.

Из этого, однако, не следует, что границу в Мояле пересекает мало народа. Пограничный шлагбаум на дороге, ведущей из одной африканской страны в другую, останавливает лишь тех, кто путешествует на машинах и по дорогам, то есть главным образом иностранцев. Африканцы же, свободно передвигающиеся по бушу без всяких дорог, пересекают границу, где им хочется, и в этих глухих местах нередко вообще не имеют представления о ее существовании. Поэтому глупо было бы требовать документы от кочевника, решившего перейти границу у шлагбаума. Он удивился бы, отошел от дороги на пару сотен метров и перешел бы из одной страны в другую посреди пустыни. Поэтому боран и шенгилла, дегодия и гурре спокойно подлезают под шлагбаум по нескольку раз в день, в то время как редкие обладатели автомобилей тратят часы на оформление паспортных и таможенных формальностей.

Эфиопский Мояле самый южный форпост влияния коптской церкви на землях местных язычников и мусульман. На пыльных улицах городка много коптских монахов, однако еще больше мужчин с ружьями, от нечего делать прогуливающихся вдоль дороги.

В кенийском Мояле - картина несколько иная. В ожидании «великой северной дороги», которая должна прийти в Мояле через два года, местные предприниматели уже начали сооружение отеля, в котором, как они надеются, будут останавливаться туристы, следующие из Кении в Эфиопию или в обратном направлении. Его строят, как и все лучшие кенийские отели, на берегу водопоя, к которому по вечерам из пустыни собираются дикие животные.

Мояле - город, по меридиану которого можно было бы провести границу между западными кушитами, чьи традиции и образ жизни испытывают сильное влияние языческих нилотских племен, и восточными кушитами - мусульманами, по своей культуре и укладу экономики очень близкими к населению Сомалийской Республики.

Шатры из шкур и циновок разбиваются за полчаса

Гоша, хавийя, огаден, аджуран, гурре, дегодия, мурилле, марехан, абдвак, абдулла, аулихан - таковы названия кенийских племен восточных кушитов. Однако эти звучные названия существуют зачастую только в научных трудах этнографов и в памяти старых шейхов. Сами восточные кушиты в наше время все чаще начинают относить себя к единой народности. В отличие от боран или габбра, культивирующих свою обособленность, племенную самобытность, восточные кушиты, напротив, стремятся стереть отличия, разделявшие в прошлом дегодия и аджуран, огаден и гурре. На вопрос о своем племенном происхождении, они все чаще отвечают: «Мы - сомалийцы». При этом в термин «сомалийцы»- как правило, вкладывается не политический, а этнический смысл. Да и сами жители Центральной Кении, правительственные и партийные деятели, проводя различия между, скажем, кикуйю и туркана, луо и гирьяма, никогда не вдаются в ньюансы этнического состава восточных кушитов. Для них все жители северо-восточной Кении - «сомалийцы», «кенийские сомалийцы», «сомалийцы Кении».

Сомалийский шейх

Ислам, очевидно, был тем основным толчком, который снивелировал племенные особенности восточных кушитов, свел воедино то многообразие традиций и обрядов, которые столь характерны для язычников-нилотов и которые зачастую являются главной причиной для обособления той или иной группы кланов в отдельное племя. Ведь, например, масаи и самбуру говорят на одном языке, имеют совершенно одинаковый уклад скотоводческого хозяйства, одинаковые ритуалы, одинаковую структуру возрастных групп. И известно, что раньше они были единым народом - масаями. Самбуру не было вообще.

Откуда же они тогда появились? Несколько масайских родов, живших на севере, в аридных районах, в тяжелые засушливые годы потеряли все свои стада и, чтобы не умереть с голода, начали охотиться за газелями и антилопами. Так они спасли себя от голодной смерти. Но ортодоксально настроенные лайбоны, жившие на юге, где засухи и в помине не было, не могли простить северным кланам такого нарушения масайских обычаев. «Масаи не могут посягать на стада природы,- порешили они.- Те, кто пускает копье в любых антилоп и газелей,- не масаи». Так северные кланы были отлучены от масайского народа и выделились в самостоятельное племя. Масаи окрестили его самбуру - «улетевшие бабочки». Сегодня главное различие между масаями и самбуру состоит в том, что первые употребляют в пищу лишь мясо буйвола и антилопы канны, а вторые - мясо всякого травоядного, которое им иногда удается убить.

Столь же условные причины существуют для обособления и целого ряда других очень близких племен. Туркана и кара-моджа, также говорящие на одном языке и ведущие совершенно одинаковый образ жизни, разделяются на отдельные племена лишь на том основании, что карамоджа признают необходимость обрезания юношей, а туркана - отрицают ее. Живущие рядом элгейо и мараквет отличаются друг от друга лишь фасонами причесок, формой копей и различными тотемами. Однако и этого оказывается достаточным, чтобы мараквет считали элгейо «другим народом».

Вожди, старейшины и ритуальные лидеры, видящие в тех или иных специфических церемониях и иллюзорных отличиях одного племени от другого одну из главных опор своему слабеющему авторитету, лишь раздувают племенную «самобытность», придают этим мелким различиям особое, мистическое значение.

Коран же с его железными догмами, точно определяющими, «что можно» и «чего нельзя», быстро уничтожил среди племен восточных кушитов, исповедующих ислам, те специфические традиции и обряды, которые ранее служили причиной для обособления гоша от хавийя и аджуран от гурре. Конечно, некоторые, наиболее характерные черты типично сомалийских традиций сохранились и в мусульманском обществе кушитов, были приспособлены к Корану или остались бытовать вопреки Корану. Однако эти особенности, быть может, потому смогли противостоять исламу и выжили, что были общими для всех племен восточных кушитов. Если говорить языком математики, то, нивелируясь под влиянием ислама, выжило то, что при определении общего знаменателя выносится за скобку. Частное, присущее лишь одному какому-то сомалийскому племени, не нужное другим (то, что осталось в скобках),- отмерло или отмирает.

Таким образом, сомалийская мусульманская культура, в целом несколько отличаясь от мусульманской (благодаря обогатившим ее местным обычаям), обща для всех восточных кушитов Кении. Поэтому у каждого восточного сомалийского племени нет собственных, самобытных обрядов, как это распространено у нилотов, нет своих племенных костюмов, причесок... Они, практически, едины у всех восточных сомалийских племен Кении. Гурре, конечно, может по особым признакам отличить своего соплеменника от соседа-дегодия. Однако это отличие не бросается в глаза. Это «не мешающие» Корану, безобидные отголоски родовых или племенных признаков: вытатуированные на лице две - три чуть заметные черточки, расположенные в определенной последовательности, форма колокольчика на шее у верблюда или различие в орнаменте на замочках украшений женщин...

Есть, на мой взгляд, и еще одна причина, заставляющая восточных кушитов отказываться сегодня от племенных барьеров. Природа, и прежде всего рельеф территории, которую они занимают, никогда не разъединяла людей, не препятствовала их общению, межплеменным связям. Примерно по меридиану Мояле проходит не только этническая граница между западными и восточными кушитами, но и важнейший физико - географический рубеж. К западу от него тянутся труднопреодолимые вулканические поля, островные горы, рифтовые впадины и окруженные со всех сторон лагами равнины, которые помимо воли людей изолировали их друг от друга. Обособленная, ограниченная лагами территория со временем становилась территорией этнической, землей одного племени. К востоку от меридиана Мояле тянется однообразная песчаная равнина, даже подробная карта которой порой напоминает листы гладкой бумаги, выкрашенной то в светло-коричневый, то в светло - зеленый цвет. На картах коричневый тон преобладает на севере, зелев ый - на юге.

Подобная исключительная целостность и однообразие равнинного рельефа этих районов предопределена их геологической историей. Северо - восток Кении избежал новейших тектонических движений, совершенно изменивших лицо рельефа Центральной части страны; не знал этот район и вулканизма. На протяжении большей части третичного и всего четвертичного периода кенийский северо-восток был покрыт водами теплого моря, на дно которого с окрестных районов сносилось огромное количество песка, глины, гравия. Постепенно год за годом, тысячелетие за тысячелетием эти осадки ровным слоем ложились на дно. Затем море отступило, поверхность освободившейся из - под воды суши несколько приподнялась, и ровное дно моря сделалось внутриматериковой равниной. В условиях засушливого полупустынного климата, существовавшего здесь с середины четвертичного периода, эрозия вод не смогла внести существенных изменений в равнинный характер рельефа. Напротив, переносимый ветром песок еще более выровнял поверхность. Те немногие неровности, которые некогда здесь существовали, были либо погребены под огромным чехлом четвертичных отложений, либо разрушены. Этот мощный чехол четвертичных отложений и обусловил исключительную целостность, однообразие рельефа равнин. Постепенно, совершенно незаметно для глаза, эти равнины опускаются с северо-запада на юго-восток - к океану, с семисот до ста двадцати метров над уровнем моря. Однообразие этих равнин нарушают лишь широкие, слабоврезанные заболоченные долины рек, стекающих с Центральных нагорий и пытающихся донести свои воды до Индийского океана. В сухой сезон по здешним полупустыням можно ездить в любом направлении и ни разу не встретить ни единого бугорка, ни единой впадины.