От Коломбо до Фримантла

В первом часу дня (19 июня 1903 г.) пароход «Дармштадт» («Северо-Германского Ллойда») (Ллойд - крупнейшая страховая компания в Англии, возникшая в конце XVII - начале XVIII в., заключающая сделки по страхованию судов морского торгового флота. Пароход «Дармштадт» принадлежал судоходной компании «Северо-Германский Ллойд». В дальнейшем автор употребляет сокращенное обозначение - СГЛ («Северо-Германский Ллойд»)) оставил Коломбо и вышел из гавани, держа курс на юго-восток к берегам Австралии. Красивые верхушки кокосовых пальм, целый лес мачт стоящих в порту судов и, наконец, селения постепенно исчезли из наших глаз, и мы видели слева только слабые контуры гористого Цейлона. Эти контуры не оставляли нас вплоть до полуночи, и во мраке тропической ночи мы еще могли видеть мигание южного маяка Цейлона. Велик и богат Цейлон, страна кокосов, бананов, маиса, драгоценных камней и перлов, но он слишком хорошо всем известен, а я в нем провел слишком мало времени (всего несколько часов), чтобы делиться моими впечатлениями. Моя главная цель - путешествие в Австралию.

Итак, мы тронулись...

Погода была среднего достоинства: море не было спокойно, но и не качало, так что пока никто из наших немногочисленных пассажиров не был болен. 22-го числа (июня 1903 г.) при хорошей погоде переехали экватор. Разумеется, это не прошло без шуток. Каждый из пассажиров получил нечто вроде паспорта на проезд через «линию», как на пароходах именуется экватор англичанами. Пассажиры шутили, спрашивая, скоро ли таможня, ярок ли маяк, скоро ли будет «виден» экватор и т. п. в том же роде. Но экватор пройден... и вновь пошла своим чередом довольно наскучившая нам за весь путь от Европы морская жизнь. При коротких переездах и хорошей погоде она, быть может, и, пожалуй, наверное, представляет собой нечто приятное для души и полезное для тела, но при дальней дороге и неважной погоде, а в особенности при малолюдстве, когда пароход идет не в сезон («Не в сезон» - в южном полушарии Земли в это время зима, и поток пассажиров, в частности туристов, гораздо меньше, чем в летний сезон южного полушария), морское путешествие является положительно томительным. Пассажиры понемногу теряют аппетит вследствие малого простора движения, некоторые упорно воюют с влиянием моря на пищеварительную систему, мало-помалу теряется интерес к разговорам, так как о многом уже успели переговорить раньше. Шум пароходной машины, свист ветра в снастях и плеск волн о борта парохода, не прекращающиеся ни на минуту, подавляют всякий умственный процесс. Не идет на ум ни чтение, ни писание. В слегка ошеломленной голове пассажира томительно ползут думы, и хорошо, если это не грустные думы. А если бы даже и так, то пробуждение от них к окружающей действительности как-то щемяще отзывается внутри.

Пристань порта Фримантл

А пароход бежит и бежит вперед, переваливая через правильные валы колеблющегося моря и раскачиваясь там, где они налетят на него невзначай.

Около 10-й параллели юго-восточный ветер, сменивший индийский муссон, усилился и развел сильное волнение, немедленно отразившееся на пароходной жизни. Появились штормовые перила, во время трапез увеличилось число отсутствующих за общим столом, воцарилась монотонность в отношениях, так как исчезла всякая возможность каких-либо развлечений вроде игр и даже прискучившего граммофона второго буфетчика; на лица всех пассажиров легли несомненные признаки уныния. Только служащие парохода с обычным спокойствием и медлительностью исполняли свои обязанности изо дня в день, из часу в час. Юркие и скорые матросы что-то все чистили и скребли, невозмутимые буфетчики аккуратно высыпались в дневные промежутки и в минуты свободы появлялись с сигарами в зубах. Подчиненные им лакеи и горничные тоже по заведенному порядку были при местах и при работе. Вечерами на дек (Дек - палуба корабля. Каждое судно имеет несколько палуб. На гражданских судах имеются, например, бог-дек - палуба, где находятся спасательные шлюпки, спардек и др) являются отдыхать уставшие от работы офицеры и инженеры-машинисты, стараясь разговорами пробудить жизнедеятельность у скучающих пассажиров.

Начались дожди... тропические дожди, хотя и не из самых серьезных: без грома и молнии. Словно жалея пассажиров, гром и молния ушли на далекое расстояние, в обложившие небо тучи. Вечером их темные массы <на полнебосклона озарялись чудным зеленоватым светом. Гром громыхал спустя некоторое время после зарева и блеска молний. Это значит гроза была не близко. Но дождь и ветер нас не покидали и, точно недовольные работой матросов, ежедневно мывших и без того чистую палубу, поливали и сушили все, до чего только добирались. Особенно доставалось нашим лонгшезам (>Лонг - шез (лонгшез, шезлонг) - особый вид кресла с наклонной спинкой и удлиненным сиденьем, позволяющими полулежать), которые приходилось перемещать по нескольку раз в день, защищая их то от солнца, то от дождя, то от ветра.

Неспокойная погода длилась дня четыре. Наконец, стало тише. Мы ли ушли из бушующего пространства, ветер ли успокоился, но только море стало благосклоннее. Пароход, правда, качало то с боку на бок, то с кормы на нос, то вперевалку, но это были уже пустяки: почти все пассажиры, за очень немногими исключениями, за дорогу попривыкли балансировать и ходить не держась по вечно колыхающемуся под ногами деку.

Днем, при ярком солнце, перед глазами расстилалось чудно синевшее, колеблющееся пространство с зелеными гребнями и белыми кружевами пены. Лишь только солнце скрывалось за облаками, волны серели, темнели, становились свинцовыми. Вечером все земное быстро уступало небесному. Небо покрывалось к ночи искрами звезд, среди которых ярко и чудно горел Южный Крест (Южны и Крест - созвездие в южном полушарии небосвода, вблизи южного небесного полюса. Морякам это созвездие служит ориентиром при плавании, подобно Полярной Звезде в северном полушарии небесной сферы) с его двумя «ассистентами-указателями».

Особенно фантастична была картина одного вечера. На море чуть не у самого борта парохода стал спускаться своеобразный туман, рисовавшийся в перспективе целыми, поразительно тождественными с действительностью рощами деревьев с прогалинами, полянами и просветами - освещенные ярким светом Венеры. Ночь скрыла правду, и все, что было позади парохода, казалось широким лугом с кустами, деревьями и рощами на горизонте. Все пассажиры любовались этим невиданным ими доселе пейзажем, наблюдаемым, быть может, только на океанах и только в тропиках.

Океан был удивительно безжизнен. Даже летучих рыб, которых мы видели на западе и севере если не массы, то все же очень много, и тех мы здесь встречали только изредка. Раза два или три около парохода показывались какие-то птицы вроде буревестника, да один раз пролетел мимо, не удостаивая пароход внимания, некрупный альбатрос. Этим и ограничивалось все виденное здесь нами живое, если не считать тех фосфорических низших животных в морской воде, безмятежную жизнь которых наш пароход беспокоил во весь путь свой по Индийскому океану. Да и их становилось все меньше и меньше, и чем южнее мы подвигались, тем реже замечал я в пене, взбитой пароходом, те зеленоватые искорки, которые, вдруг сверкнув, тут же расплывались тухнувшим фосфорическим светом. И ни одного парохода на всем пути до Австралии, ни одной мачты на горизонте...

Себя я считаю любителем моря, люблю я носиться и по бушующим гребням и даже не прочь, если придется, выдержать жестокую бурю, но я предпочел бы переживать это в качестве вольного существа, не ограниченного бортами парохода и его маршрутом. Изображать же из себя нечто вроде живого багажа, живого товара, который за определенную цену богатое немецкое общество, владеющее исполинскими домами-пароходами, обязалось доставить и непременно, наперекор всем стихиям доставит в такой-то из любых портов океана,- это не по мне. Я не могу считать это морским путешествием. Это одна из вариаций жизни по отелям, причем отель-пароход отличается драконовыми законами по части аккуратности и методичности в распределении времени дня; это гостиница с ^неприятно колеблющимися полами, убегающими из ваших рук перилами, шатающимися креслами, непрерывно шипящим и трещащим шумом паровых машин.

Кроме того, русскому человеку в этой гостинице приходится все время ломать свою речь, то запутываясь в немецких оборотах с их неизменным и вездесущим «цу», то захлебываясь английскими придыханиями, то качаясь в волнах французской беседы. Я, быть может, был счастливее других, так как со мной ехали три чеха - музыкальная чета Мудрох и ювелир Резничек. В их речи некоторые слова были родными мне, так как это были те же русские слова, произносимые несколько на польский манер. Впрочем, да простят мне мои случайные спутники, музыкальная чета говорила до того певуче, что под конец их припевы к каждому слову, к каждой фразе стали действовать на нервы.

Что касается до ювелира, то по части бесед он оказался универсален: говорил бегло по-немецки, чешски и французски, причем чешская речь его была очень благозвучна, но мне думается, она была все же не так «патриотична», как речь его двух случайных спутников-соотечественников. Зато это большую часть времени был весельчак и юморист. Говорю «большую часть», так как я видел его раз и в самом искреннем гневе. Во время мучавшей его морской» болезни он не пропускал случая все-таки ввернуть какое-нибудь «словечко» на одном из известных ему языков, а на каком - безразлично.

Но покачало... помочило... попродуло - и наступило снова терпимое время, когда мы подошли к 20-й параллели южной широты. Тропики умерили свою жару, вероятно из снисхождения к наступившей в южном полушарии зиме. Солнце перестало прятаться за кучи подозрительных белесоватых облаков, море посинело, поулеглось, и снова на душе у всех веселье. Появились на сцену игры, обычное метание и толкание (лопатками) кружков, колец и дисков, развивающие кровообращение и способствующие аппетиту. Но была еще более важная причина веселья: мы перевалили за половину пути от Коломбо до Фримантла, нашей первой остановки у берегов Австралии, и нам теперь, несмотря на черепаший для Северного Ллойда шаг нашего старика «Дармштадта» (241 миля в сутки), остается до берега всего пять дней пути. Всего пять дней пути! ...Да, заверяю вас, что тот, кто раз проедет из Средиземного моря в Австралию с единственной высадкой в Коломбо, как это пришлось сделать пассажирам «Дармштадта», то, совершай он эту поездку хоть с дорогой и горячо любимой им невестой или женой, он поймет, что пять дней пути в безбрежном океане - это «только», а такой перегон, как Гамбург - Нью-Йорк, он будет считать просто шуткой, про которую говорить много не стоит: ведь это - рукой подать.

На полпути этих последних пяти дней мы имели весьма тихую погоду, но были неожиданно смущены: в нашей пароходной машине случилось что-то, потребовавшее продолжительной остановки. Такое обстоятельство на океанском пароходе не может наводить на добрые мысли. Всего тягостнее неизвестность с перспективой неожиданной бури на беспомощном судне в трех днях пути от берега. Офицеры парохода по долгу службы правды не говорят: они отделывались шуточками вроде того, что в машину заползли тараканы; пароходная же прислуга дает самые разноречивые показания, предположения и объяснения, которые никого не утешают, так как верится больше всего более страшному. Один говорит, что в старой, пожившей машине от усиленной работы все развихлялось, разъехалось и все теперь там, внизу, механиками подправляется, подвинчивается. Другой говорит, что случился «капут» с какой-то важной «шайбой» или «подушкой» в машине и все машинисты чуть ли не с капитаном во главе купно точат, пилят - словом, мастерят эту шайбу или подушку, а^ пароход переваливается на тихой волне с боку на бок и спокойно, точно конь в упряжке, ждет, пока пройдет день, вечер, ночь; седоки же, пассажиры, недоумевают, волнуются, нервничают, беспокоятся. Словом, история, особенно к ночи, очень неприятная.

Она даже отразилась на самочувствии пассажиров в остальной период пути. Всего мы простояли 6 часов, томительных главным образом потому, что никто не знал или не говорил - как долго может продлиться задержка. Наконец, мы тронулись.

К великому огорчению всех, погода начала, и притом очень быстро, портиться. Ветер юго-восточный неожиданно переменился на юго-западный, точно к нам вернулся индийский муссон, Сопутствовавший нам от Адена до Коломбо. На этот раз, однако, ветер не подгонял парохода, а, напротив, мешал его движению. Изменяя свое направление и превращаясь иногда в южный, ветер быстро развел волны. Довольно правильные мощные гряды океанских волн начали сильно раскачивать пароход, поднимая его на свои вершины. Качка стала более чем ощутимой, и пассажиры снова начали принимать меры против ее последствий. В течение двух дней и трех ночей нас трепало безостановочно. Пассажиры перестали есть и спать. Некоторые, и я в том числе, по нескольку раз меняли места своего отдохновения, перекочевывая из салона в курильню, из курильни в каюту, из каюты на палубу, и все это в чаянии хоть несколько минут дать отдохнуть телу, которое пароход кидал из стороны в сторону при первой же попытке принять горизонтальное положение. Как назвать такую погоду?

Офицеры парохода и та пароходная прислуга, которая «любит море» и, подобно матросам, разукрашена морской татуировкой, звали эту погоду «прекрасной». Один пассажир, наш весельчак чешский ювелир, большой балагур даже в страдные минуты своей морской болезни, держался, однако, совершенно иного мнения.

- Я не моряк, - говорил он в минуты временного отрезвления, - и морских терминов не понимаю. По-моему, если волны своей высотой напоминают городские укрепления, а промежутки - городские рвы и овраги, если с борта на борт парохода переливаются огромные волны, смывая решительно все, не разбирая живого и мертвого, если палуба принимает положение столь негоризонтальное, сколь и невертикальное, если ветер свистит в снастях, вторя гулу бьющих в бока парохода волн, если внутри парохода все летит и бьется и откуда-то проникает вода, журчащая, как ручей, по полу при малейшем наклоне палубы, - я зову это бурей, а вы зовите это как хотите.

Сочувственно к его речи относится прежде всего его желудок, громко выражающий это сочувствие, как бы в доказательство, что действительно на -пароходе не все остается на своем месте.

В словах моего случайного спутника есть доля правды с точки зрения не моряка, а обыкновенного пассажира. Предоставляю и я морякам звать сильным штормом и бурей только те случаи, когда ломаются мачты, слетают с палубы мостики и шлюпки, гибнут люди, но не могу не сохранить «особого мнения» чешского ювелира. Со своей стороны добавляю, что качка вполне еще терпима днем, даже иногда приятна, когда, посиживая на лонгшезе или стоя у борта, предугадываешь ее движение и принимаешь соответствующую, подчас очень неграциозную позу. Бывает, что даже испытываешь какое-то отрадное чувство при опускании парохода в долину между волн или когда возносишься на их величественные холмистые гребни. Но ночью это нечто иное, совершенно иное. Смею вас уверить.

Прежде всего вы желаете спать, и это желание столь же необходимо, сколько и законно. Нб спать не всегда оказывается возможно, особенно если койка широка (неопытному пассажиру такая койка с первого взгляда кажется всегда удобнее узкой), и вы с первым покачиванием перекатываетесь к одному краю. Ночью, если ваш сон не сон моряка, просыпаясь, вы видите и слышите удивительные вещи. В вашей каюте царит непонятное оживление: из стороны в сторону, словно висельники, качаются разные принадлежности вашего костюма; лестница, по которой вы или ваш спутник и сожитель по каюте взбираетесь на койку, подпрыгивает и постукивает по полу. Висячий шандал электрической лампочки мерно раскачивается, словно маятник. Графины и стаканы дрожат и собираются прыгнуть из своих ячеек в фарфоровый умывальник и, по-видимому, только раздумывают, прыгнуть ли вправо, или влево.

Под вашей койкой или на полу катаются и ползают разные, к удивлению вашему, неодушевленные предметы, притом даже те, которые при начале вашего сна спокойно лежали выше - на вашей койке, на сетке и даже на крючке. Чета ваших сапогов или ботинок оказывает явные признаки скорого развода: сапог с правой ноги уже любезничает в уголке с бутылкой от одеколона, а его левая «половина» нежно обнимаема вашим же сюртуком. Ваша каюта, как живая, качается и приплясывает, то куда-то падая, то дрожа, трепеща и вздрагивая под жужжащую и трещащую музыку винта парохода. Но другие звуки еще удивительнее.

Прежде всего над вашей головой и по каютным коридорам кто-то все время ходит и без перерыва с кем-то разговаривает. Выйдите - и вы никого не увидите: все спокойно, всё и все на своих местах, никто не ходит. Засим вы всюду слышите потрескивание и поскрипывание. Звуки эти идут отовсюду и в то же время скребутся где-нибудь в определенном месте. Где-то хлопает невидимая дверь, где-то шуршит по стене чья-то палка, словно покачиваясь на крючке или гвозде. В умывальнике журчит и плещет вода, а на полу неугомонный шепот, шелест, шуршание, скрип и шушукание все тех же неодушевленных предметов, положительно оживающих на это время вопреки всякому здравому рассудку.

Звуки эти и беспрерывное движение кругом быстро надоедают вам, и, если вы еще не научились столь же быстро отвлекаться от них и засыпать сном моряка, они поистине доставят вам много огорчений. Если при всем том вы в каюте не один и ваш спутник-сожитель, разбуженный качкой, решительно выражает свое неудовольствие при каждом толчке в каюту сердитых волн или, не дай бог, это неудовольствие будет выражаться, помимо его собственного желания, особенным, так сказать морским, способом, то я думаю - со мной согласитесь, что во время сильной качки ночью в каютах мало веселого, как бы в противном и ни уверяли завзятые моряки. Впрочем, все они, между нами будет сказано, спят, как сурки, и потому едва ли знают как следует всю подноготную ночной жизни в такую пору неодушевленных предметов парохода-гостиницы.

Чтобы закончить эту тему, прибавлю, что не следует забывать: свободный мореходец, плывущий хотя бы по самым бушующим волнам, и живой багаж рейсовых океанских пароходов, ошибочно именующийся пассажиром, - две вещи далеко не одинаковые...

Нас таки потрепало изрядно: волны сорвали полог над нижней палубой и погнули железную штангу толщиной в детскую руку. Трубы-вентиляторы пришлось тоже снять, чтобы их не сорвало. Это было проделано с удивительным проворством и ловкостью. Несмотря на то и дело перекатывавшиеся через палубу волны, превращавшие ее в бурлящий поток и толчею, несмотря на сильный крен, подчас до 20°, матросы снимали тяжелые железные трубы, уносили их и натягивали брезенты на невысокие трубчатые отверстия, остававшиеся от вентиляторов. При каждой волне все матросы разбегались или вскакивали на более высокие предметы, цепляясь и пережидая в самых разнообразных позах, пока бурлящий поток волн не схлынет вновь с палубы в море. Не обошлось и без несчастий: два человека обварились плеснувшим в кухне кипятком, один, помощник повара, сбитый волной и брошенный на какой-то угол, получил перелом двух ребер.

Дня за два до Фримантла погода начала стихать, и в Фримантл мы прибыли рано утром при тихой погоде. За эти две ночи успели несколько отдохнуть от пережитых неприятностей. Это было очень кстати, так как ничего нет огорчительнее, как быть утомленным в тот день, когда вы имеете единственный случай в жизни осмотреть интересный для вас город и притом всего в течение нескольких часов. Погода благоприятствовала: не было ни дождя, ни жары. В пути находились двенадцать дней.