Брюгге [1974 Герман М. - Антверпен. Гент. Брюгге]

Путь в Брюгге - вдоль каналов. В город можно прийти пешком, как ходил некогда сюда из Дамме Тиль, сын угольщика Клааса. Вода в канале-почти вровень с берегами-спокойна и подернута тусклой дымкой. В студеные осенние утра над каналами плывет туман, сквозь который едва проступают бледные силуэты деревьев, окаймляющих берег. Медленно поворачиваются крылья ветряных мельниц. И уже совсем медленно тянется по каналу грузная темная баржа, почти не тревожа уснувшую воду.

По каналам можно доплыть до морского побережья, до Дамме, до Гента; по каналам можно вплыть и в самый центр Брюгге. И город, и окрестности его, и близлежащие совсем уже крохотные городки наполнены запахом воды и неторопливым, едва слышным ее плеском. Каналы впитывают в себя краски города, наполняются летом лазурью, бледнеют зимой, а осенью в редкие солнечные дни, когда Брюгге становится еще прекраснее, чем обычно, отражают темный пурпур виноградных лоз и плюща, которыми густо заросли стены домов, что подымаются прямо из воды.

Брюгге настолько давно потерял свою былую политическую, торговую и военную славу, что даже печаль от этой потери превратилась в элегическую, почти приятную грусть. Самые гордые, славные воспоминания облачились теперь в форму легенд, затейливых и искусных, как знаменитые брюггские кружева. Брюгге слишком красив, красота эта слишком заметна. И нужно особое напряжение души, чтобы преодолеть восторженное умиление, в котором легко может раствориться образ города во всей его многосложности. Брюгге стар.

Летописи упоминают о нем уже в VII веке, и когда Балдуин Железная Рука возводил здесь свой замок, Брюгге был известен в Европе. В ту пору в самый город входил рукав Северного моря - Звин. Со временем он обмелел, пришлось рыть каналы. Город пережил Звин, как позже - собственную славу.

О тишине и печали Брюгге, живущего воспоминаниями о некогда блестящих своих днях, писалось и говорилось несчетное множество раз. В конце прошлого века прославился роман Жоржа Роденбаха "Мертвый Брюгге". Среди старинных бельгийских городов Брюгге приобрел собственное амплуа, начал даже несколько гордиться поэтическим запустением, стал воспоминанием о самом себе.

Но грусть плохо уживается с многочисленными толпами туристов, с новыми магазинами, пестрыми кемпингами. Ныне город ожил, обрел новое, будто театральное существование. По праздникам в лиловом свете мощных прожекторов плещутся на ветру роскошные гильдейские флаги, вдоль каналов зажигаются гирлянды разноцветных лампочек, из уличных репродукторов разносятся столь модные сейчас танго и румбы тридцатых годов, представление "свет и звук" собирает тысячи любопытных. В искристом воздухе Брюгге приезжим стало дышаться весело и беззаботно. И традиционная печаль "мертвого Брюгге" может показаться теперь просто пикантной приправой к пленительному спектаклю для путешественников.

А на самом деле печаль и тишина остались. Стоит свернуть в маленькую улицу, выйти к набережной, про которую не говорится в путеводителе, и время останавливается, замирает, город вновь кажется погруженным в себя, молчаливым, навсегда уснувшим.

Чтобы встретиться со старым Брюгге, стоит пройти вдоль канала к южным воротам города, миновав шумный, людный, очаровательно нарядный центр, и выйти к тихим, безлюдным окраинным улочкам, с крохотными белеными, вросшими в землю домами, чьи черепичные красные крыши почти касаются мостовой, где на черной воде каналов неподвижно застыли сонные лебеди в тени поникших, старых, как сам город, деревьев, где почти не слышно шума машин, а люди говорят неторопливо и важно, где даже воздух чудится неподвижным, и листья долго кружатся в нем, прежде чем неслышно упасть на траву.

Там, близ водоема с поэтическим названием Минневатер (озеро любви), некогда служившего гаванью для лодок, приплывавших из Гента, на самом берегу впадающего в него канала находится Бегинаж, заведение абсолютно бельгийское. Говорят, что общины бегинок, женщин, посвятивших себя богу, но не принимавших монашества и не дававших на всю жизнь обета безбрачия, появились еще в XII веке. Известный льежский проповедник и реформатор церкви Ламберт Косноязычный (Begue), основавший первую подобную общину, дал ей свое имя. Бегинками становились вдовы, богобоязненные девицы, порой даже дамы очень состоятельные. Иные из них прилежно трудились в мастерских, иные воспитывали детей в богатых семьях, иные проводили дни в приятной и благочестивой праздности. Все это не относится только к прошлому, хотя Бегинажу более пятисот лет.

Ныне в здании Бегинажа - монастырь бенедиктинок. За горбатым белым мостом открывается просторный веселый двор, окруженный низким белым строением, вернее, целой вереницей сросшихся друг с другом домиков, крытых нарядной яркой черепицей. Темны частые переплеты окон, даже стекла кажутся темными, как вода в канале, прозрачные тени ветвей вздрагивают на матовой штукатурке стен, аккуратно выметены аллеи и дорожки, мощенные тускло поблескивающим камнем. Неслышными шагами проходят монахини в черных плащах и белых косынках, лица их розовы и приветливы, движения уверенны и спокойны, здесь свой благостный, но отнюдь не аскетический нрав. А из окон доносится настолько не монашеский стрекот пишущей машинки, что последние остатки богоугодных реминисценций исчезают бесследно.

В этой религиозности, спокойно служащей здравому смыслу, в этом неприхотливом обыденном изяществе, в естественной неторопливости и миниатюрной солидности быта ощутимы прочные связи прошлого и настоящего, ощутима подлинная, устойчивая тишина минувшего. То, что в центре города может показаться изящной декорацией, здесь - плоть повседневной жизни, религия глубоко вросла в восприятие и привычки горожан; то, что для приезжего просто история, для старожилов-сегодняшний день.

Вернуться в город можно вдоль все того же канала, путь недалек. Постепенно будет сгущаться, наливаться движением и красками город, все более густой и пестрой делаться толпа, выше и строже старинные здания, разделенные, разумеется, как и всюду, или современными домами, или новыми витринами в старых домах; все чаще будут вспарывать воду канала моторные лодки, везущие любопытных путешественников. А дальше откроется площадь - светлые, будто выцветшие башни в побегах густого плюща, пестрые зонтики торговцев, резной камень древних стен. И звон колоколов.

Бегинаж. Интерьер музея

Город невелик; короткой улицей соединены две центральные площади: Городская, с ратушей, капеллой св. Крови, Дворцом правосудия, и Рыночная (или Большая), с торговыми рядами, увенчанными, как водится, беффруа. Город рассекают каналы, вдоль них расположены все самые примечательные здания Брюгге - и собор Нотр-Дам, и знаменитый музей Грунинге, и госпиталь св. Иоанна, где ныне хранятся картины Мемлинга. Все это можно осмотреть за полчаса. Осмотреть, но не увидеть, конечно. И совсем мало почувствовать.

Не сразу можно проникнуться ни с чем не сравнимым духом этого города.

Капелла св. Крови

Некогда лувенские школяры распевали латинскую песенку, где говорилось, между прочим, что если Антверпен гордится богатством, Лувен учеными, Брюссель-знатью, то Брюгге- красивыми девушками. Рассказывали, что нигде не одевались столь богато и нарядно, как в Брюгге. Наверное, нынче и красоток и нарядных одежд стало везде поровну, но этот аромат изящества и хорошего вкуса сохранился в Брюгге, даже в его старых домах.

ПЛАН БРЮГГЕ: 1. Беффруа 2. Капелла св. Крови 3. Ратуша 4. Дворец Правосудия 5. Музей Грунинге 6. Музей Бренгвина 7. Груутхус 8. Церковь Богоматери 9. Госпиталь св. Иоанна (Музей Мемлинга) 10. Бегинаж 11. Минневатер 12. Собор Спасителя 13. Церковь св. Иакова 14. Иерусалимская церковь 15. Церковь св. Анны

Уже в XIII веке Брюгге был городом вполне сложившимся. Столица северной Европы, порт, торговавший со всем миром и удостоенный редкой чести стать резиденцией двадцати иностранных консулов, Брюгге без труда мог строить здания невиданной роскоши. Многое не дожило до нашего времени, многое изменилось, но готика центральных улиц почти такая же, как шестьсот лет назад.

Древнейшая святыня Брюгге-капелла св. Крови-в самом углу Городской площади. К ней надо подойти почти вплотную, чтобы ощутить, какими старыми кажутся ее стены рядом с домами, которым тоже не одна сотня лет. Поздние пристройки не могут скрыть ее возраст. Эффектная готическая декорация портала, обновленная в XIX столетии, позволяет все же видеть камни цвета пыли, быть может те, что были положены здесь еще в XII веке.

Это двухэтажное здание, состоящее из двух капелл. Нижняя часть его, возведенная в середине XII века, называлась некогда капеллой св. Базиля.

Капеллу эту выстроил Теодорих Эльзасский, граф фландрский, чтобы поместить в ней раку с "каплями господней крови", привезенными из Иерусалима. Этой реликвии капелла и обязана своим названием.

Имя Теодориха чтится в Брюгге. В XII столетии, когда город отстаивал свою независимость в борьбе с французским королем, Теодорих-потомок Балдуина Железной Руки-стал избранником горожан. Жители Брюгге свергли Вильгельма, герцога Нормандского, ставленника французов. "Лишь мы одни - народ и знать Фландрии обладаем правом выбирать своего властелина", - заявили горожане посланнику французского короля.

С этим государем, который сам по себе не отличался ни особой отвагой, ни политической прозорливостью, в Брюгге связаны воспоминания о начале борьбы за городские свободы. Эта эпоха оживает в нижней капелле. В ней не сохранилось былое убранство, только тяжелое пространство романского интерьера, необычайная толщина круглых колонн, тусклый свет высоко расположенных маленьких окон воскрешают атмосферу старины.

Верхняя капелла, построенная в XV веке, утратила свой первоначальный облик. Яркая, разноцветная роспись сводов, нарядные витражи-все это сделано в XIX столетии и плохо гармонирует с готическими формами окон и сводов. Здесь история торжествует над искусством-даже картины позднего нидерландского Ренессанса, висящие в капелле, занимательны скорее стариной, нежели художественной ценностью. Рака со знаменитыми "каплями господней крови" установлена сейчас в отдельном маленьком зале рядом с верхней капеллой.

Лишь осколки впечатлений оставляет капелла св. Крови. Она скорее вызывает воспоминания о былом, нежели делает их реальными.

И если выйти из капеллы вновь на Городскую площадь, если увидеть вновь эти камни, тепло-охристые, словно навсегда прогретые солнцем, - кажется, в Брюгге его больше, чем в других фламандских городах,-уже не призраки минувшего, а осязаемая плоть средневековой архитектуры представится взгляду. Рядом с капеллой св. Крови высится здание во всех отношениях замечательное - ратуша, самая старая ратуша во Фландрии.

Известно, что гражданская архитектура средневековья сохранилась куда хуже архитектуры культовой. Ратуша города Брюгге по праву занимает почетное место не только в научных сочинениях, но и в учебниках: во всей Фландрии не найти другой столь совершенный образец готического муниципалитета.

Это высокое здание - оно выше современного шестиэтажного дома; окна обоих этажей, объединенные общими нишами, прорезают весь фасад сверху донизу, а над ними стремительно подымаются три легчайшие, грациозные башенки, будто зубцы короны.

Стены густо заселены статуями, среди которых изображения многочисленных фландрских графов, тех самых, что не раз появлялись в окнах ратуши после торжества принесения присяги.

Статуи, как и во многих готических зданиях Европы, - отчасти реставрированы, отчасти сделаны заново. Если рассматривать их вблизи и пристально, то этого нельзя не заметить. А в целом они слились с фасадом, старые стены примирились с ними, и общее благородство пропорций, четкий, словно награвированный силуэт здания легко помогает забыть о несовершенстве деталей.

Фасад ратуши открыт взгляду, она скромна, но несколько надменна: ратуша не настолько нарядна, чтобы быть аристократкой, но достаточно горда, чтобы оставаться патрицианкой, знатной буржуазкой; ее коронованная простота, ясная логичность конструкции - все это взросло на почве Брюгге, ценившего благородство горожан выше дворянского достоинства. В ратуше нет ничего иррационального, что ощутимо в готических церквах.

Гигантский зал первого этажа ошеломляет не убранством, хотя в свое время оно, видимо, было, как и все в Брюгге, богатым, но гулкой, подавляющей пустотой, торжественностью пространства, скованного камнем, спокойным и мерным чередованием теней и света, падающего из огромных окон.

Ратуша строилась с семидесятых годов XIV столетия, стало быть, спустя много лет после въезда Филиппа Красивого в Брюгге, после битвы при Куртре, но отголосок этих событий, которыми так гордились фламандцы, хочется и сегодня услышать здесь, в верхнем зале Эшевенов, с его сводчатым стрельчатым потолком темного, почти черного дерева. И есть какая-то логика в том, что так прекрасно сохранилась ратуша, а графский замок Брюгге давно исчез, сгорел еще в пору, когда строилась ратуша, и на месте его возведен был в XVIII столетии Дворец правосудия. И памятники в Брюгге прославляют не графов и не королей.

Да и может ли быть иначе, если даже своего безжалостного сюзерена Филиппа Красивого - "Железного короля", въехавшего в 1302 году в Брюгге, сложивший оружие город встречал с молчаливой и презрительной надменностью. И этот непроницаемый человек, этот деспот с ликом мраморного бога, не сумел скрыть, насколько поразило его гордое безмолвие пышно украшенного города. А жена его Жанна Наваррская, любуясь нарядами женщин Брюгге, простодушно воскликнула: "Я думала, что я здесь единственная королева, но вижу сотни королев вокруг".

Филипп Красивый помнил слова своего предка Филиппа Августа: "Либо Франция поглотит Фландрию, либо ей самой предстоит быть поглощенной Фландрией". Ги де Дампьер, непокорный правитель Фландрии, был захвачен в плен и заключен в Компьенский замок. Орифламмы с королевскими лилиями подымались над башнями Брюгге, Ипра, Дуэ. В графском замке в Брюгге поселился французский наместник Жак Шатильон. Казалось, история Фландрии навсегда закончилась.

Развязка, однако, наступила позднее и была полной неожиданностью для уверенных в себе завоевателей. В Брюгге, Генте, Ипре и других городах восстали ремесленники-ткачи, сукноделы, доведенные до отчаяния новыми налогами. Ответные жестокие и безрассудные акции надменных оккупантов побудили и высшие сословия принять сторону восставших. В Брюгге были убиты все французы, все, кто говорил по-фламандски с акцентом. "Брюггская заутреня" (Так историки называют восстание горожан в Брюгге против французских оккупантов в мае 1302 года.) была только началом. Подымались крестьяне. Фламандские знамена с черным львом сменяли ненавистные лилии. Гнев против чужеземцев объединил и нищих крестьян с приморских польдеров, и городскую знать, и дворян. Фламандцы бились пешими, но искушенные в турнирах и битвах французские

рыцари не смогли одолеть исступленного сопротивления ополченцев. Фламандцы никого не брали в плен и гордо отказывались от выкупа. Прославленная французская конница бежала. Битва при Куртре 11 июля 1302 года получила в истории имя "Битвы золотых шпор"-долго после нее рыцарские шпоры, прибитые под сводами аббатства, напоминали о великой победе.

Ратуша. Фрагмент фасада

И теперь на Рыночной площади города Брюгге стоит памятник вождям горожан - Питеру де Конинку и Яну Брейделю.

Этот помпезный и многословный памятник работы Поля Дивиня (1887) основан наполовину на легенде. Историография Нового времени полагает, что Ян Брейдель фигура хоть и не вполне апокрифическая, но мало значительная в событиях 1302 года. В отличие от него, Питер де Конинк - персонаж абсолютно достоверный. Этот уродливый, слабый человек владел словом настолько, что умел заставить слушать себя сотни возбужденных горожан, влить их праведный гнев в разумное и плодотворное русло. Нищий ткач стал вождем не только бедняков, но и знатных бюргеров. Позднее вместе с Конинком восставшими горожанами руководил и Вильгельм, внук побежденного Филиппом Красивым фландрского графа, отважный юноша, сумевший быстро завоевать сердца жителей Брюгге.

Можно отыскать немало реликвий той эпохи в музеях и церквах, но прежде всего - как и в Генте - она в самой атмосфере старого города, в его несокрушимом богатом изяществе, в грациозном достоинстве его архитектуры. Брюгге и ныне похож на одряхлевшего триумфатора, словно бледный отблеск "золотых шпор" лежит на стенах его домов и соборов, торжество отшумевших побед чудится в мелодичном карильоне брюггской беффруа, что стоит на Рыночной площади.

Набережная Мируар

Эта знаменитая во всей Фландрии башня (ее в Брюгге тоже называют Рыночной) кажется, как и ратуша, коронованной из-за трех острых башенок, завершающих ее легкий взлет. Около четырехсот ступеней ведут наверх. И надо, чтобы был ясный день - весенний или в начале зимы, когда воздух совсем прозрачен, а туман не стелется над польдерами, когда неяркое солнце, просвечивая сквозь облака, заливает легким холодным светом землю Тиля Уленшпигеля, видимую с этой высоты до самого моря. Тогда виден Дамме, к которому тянутся тонкие ленточки каналов, окаймленные поникшими деревьями, игрушечные мельницы, баржи на каналах-темные черточки, обведенные блеском встревоженной воды, и совсем уже на горизонте, в неправдоподобной дали, неясная полоска, тускло сверкающая, когда солнце выходит из-за облаков,-море. С другой стороны, за просторными полями среди рощ, ферм и крошечных городов, - серая, смутная масса Гента. Можно разглядеть и знаменитый Куртре, который фламандцы называют Кортрейк, и представить себе, как без малого семь столетий назад с этой самой башни (хоть и была она тогда пониже) смотрели дозорные на дымящиеся поля вокруг Куртре, вглядываясь в блеск доспехов, в разноцветное мелькание рыцарских знамен и ненавистных орифламм короля Филиппа. Быть может, самая острая и несомненная память о великой битве - в этом дальнем тревожном горизонте, увиденном с беффруа. Отсюда видна "вся Фландрия". Здесь можно ощутить радость отдаленной победы, представить мчащихся к городским воротам окровавленных, задыхающихся от радости гонцов, колокольный звон, ликующие крики, плач вдов...

Утро на набережной

Говорят, что башня слегка наклонилась на юго-восток-в сторону Гента, но это едва ли заметно невооруженным глазом. Ее вертикальность кажется безупречной, ее верхняя восьмиугольная часть словно ускоряет движение башни к облакам, и острые ее грани еще усиливают ощущение хрупкости, словно из матового стекла сделаны ее стены.

Отсюда, от беффруа почти каждая улица приведет к какому- нибудь знаменитому и старинному сооружению; город будто распадается на части, ускользает от глаз. И здесь на помощь приходят брюггские каналы. Следуя их мягким извивам, лодка неминуемо проплывет мимо красивейших зданий Брюгге, отрешенных со стороны каналов от обыденной городской суеты, от шума машин, пестроты витрин. Здесь Брюгге поворачивает к путешественнику свой интимный и древний лик, свободный от всякой рекламной нарядности.

Медленно, словно нехотя, расступается перед носом катера черная вода, ударяясь о камни набережной, осыпая брызгами ветви низко склонившихся деревьев. Медленно, словно нехотя, поплыли навстречу темные, навсегда отсыревшие стены домов, что подымаются прямо из воды; волны, поднятые катерами, хлещут в нижние их окна, вода отполировала камни, покрыла их водорослями, потеками цвета ржавчины и переливчатой, прозрачной зелени. Темно-красные побеги дикого винограда, темно- зеленые - плюща выступают, кажется, прямо из стен. Порой канал так узок, дома настолько высоки, что дневной свет лишь изредка касается воды узкими косыми лучами. Порой тяжелый и низкий мост погружает катер в гулкую густую тьму. Иногда на мосту громоздится целый дом, и тогда лодки проплывают под ним, под его фундаментом, словно в подземелье.

Когда-то на каналах было тесно от судов, товары со всего света разгружались у дверей богатых складов, к воде выходили задние фасады богатейших лавок... Теперь же все стихло, только, как и в Генте, остался прежним тяжелый гнилостный запах воды. За великолепной палитрой отсыревших древних стен домов, за всей этой темной гаммой черно-красных, лазурно-зеленых, густо-серебряных оттенков, за этим сплошным фасадом то и дело открывается светлый камень церквей, соборов, особняков. Удивителен цвет старинных зданий Брюгге-в нем сквозь обычный пепельный цвет вековых камней просвечивает солнечный медвяный отсвет (как в зданиях, что окружают сцену поклонения агнцу в Гентском алтаре).

За пристанью, на набережной Четок, где, как всегда, живописно позируют в ожидании пассажиров "капитаны" катеров в белых фуражках и ослепительно ярких фуфайках, открывается вдруг новый вид на уже знакомые башни беффруа, капеллы св. Крови, "корону" ратуши. Отсюда, с канала, они кажутся выше, стройнее, их светлые отражения золотятся в голубом сумраке воды.

Глаза, уже привыкшие чуть-чуть к зрелищу брюггских каналов, с новым любопытством различают все новые подробности облика города, всю неповторимую миниатюрность будто тончайшей кистью прописанных деталей. Кажется, каждый дом, не говоря уже о прославленных памятниках, можно рассматривать в увеличительное стекло, кажется, даже потеки на отсыревших домах расположены с тщанием и отменным вкусом. И когда лодка приближается к темно-кирпичным высоким стенам госпиталя св. Иоанна, память с готовностью соединяет реальный город и сказочный его образ, созданный великим поэтом Брюгге - живописцем Мемлингом. Ведь не случайны эти настойчивые ассоциации с миниатюрой, ведь каждый, кто приезжает в Брюгге, кто любуется нежными и строгими очертаниями его башен и домов, тонким сплетением ветвей, лебедями и цветами, всегда помнит и думает о Мемлинге, ждет встречи с ним и смотрит на город его глазами.

Много художников жили и трудились в Брюгге. Но кажется, этот единственный, в чем-то ограниченный, в чем-то наивный и несомненно восхитительный мастер мог жить только здесь.

Репутация художника в истории искусства стала несколько двусмысленной, благодаря неумеренным восторгам одних и скептическим сомнениям других. А в Брюгге Мемлинг раскрывается удивительно целостно, с той радостью мгновенного узнавания, которая не оставляет места скепсису. Помогая воспринять художника с особой легкостью, город дает ключи и к его глубокому серьезному пониманию.

Знаменитый музей Грунинге в Брюгге-одно из самых богатых собраний Бельгии. Однако музей этот-особый мир, хотя и связанный с судьбой города, но все же почти независимый от него. Конечно, картины ван Эйка, ван дер Вейдена, шедевры старой нидерландской школы (в числе которых есть и Мемлинг) сроднились с Брюгге. Но картины Мемлинга в госпитале св. Иоанна - плоть города, его живое прошлое, ключ к его душе. Надо войти в госпиталь св. Иоанна (по-фламандски "Синт-Янс") не как в музей, а как в древний странноприимный дом, где монахини-урсулинки пользовали больных, в обитель тишины, тщательно охраняемую толстыми, как в крепости, стенами. Но тишина - и вокруг его стен, он защищен от обыденной суеты безмолвием узких пустынных проходов, кривых переулков, наконец, каналом. Стрельчатые окна не нарушают вполне романский облик здания, построенного в XIII столетии. Мощь его угловатой башни, грани приземистой капеллы, темный кирпич - все это сродни крипте капеллы св. Крови, все это напоминает о том совсем древнем городе, от которого сейчас уже почти ничего не осталось.

Госпиталь св. Иоанна

За темными сводами низкого входа, за капеллой - огромный для своего времени зал, где находилось, как говорят, почти двести пятьдесят кроватей. А еще дальше - бывшее помещение капитула, где хранится сокровище госпиталя - картины Мемлинга. Легенда сохранила историю юного воина Карла Смелого, спасенного урсулинками в тяжкую зиму после поражения бургундцев при Нанси и в благодарность написавшего для госпиталя несколько картин. Фромантен восклицает с глубоким сожалением: "К несчастью,-и как жалко!-весь этот роман-только легенда, от которой надо отказаться. В действительности, Мемлинг - просто бюргер, житель города Брюгге, занимавшийся, как и многие другие, живописью". Вряд ли стоит огорчаться, что биография Мемлинга обернулась прозаизмом; разве не заслуживает восхищения то, что в этом удивительном городе родилась живопись, способная внушать подобные предания людям. Живопись Мемлинга создала миф о его жизни - это ли не лучшая ей апология!

Впрочем, биография Ганса Мемлинга таит еще немало загадок. Предполагают, что он по рождению немец, лишь в зрелые годы поселившийся в Брюгге. Возможно, он был одно время учеником ван дер Вейдена в бытность свою в Брюсселе. Доподлинно известны лишь немногие факты его жизни в Брюгге, дом, где он жил на улице Синт-Йорис, и день его смерти - 11 августа 1494 года.

И вот зал капитула, высокие окна и картины - странно маленькие в слишком просторном для них помещении. Картины эти - словно окна в старый город; покинув госпиталь, их не то что не забываешь, но ими навсегда "настраиваются" глаза, сквозь мемлинговскую призму видишь Брюгге. Прославленная рака святой Урсулы, расписанная Мемлингом, кажется подобием торжественного готического здания, за аркадами которого раскрывается, как живая, обыденная и нарядная действительность пятивековой давности. В госпитале св. Иоанна посетителям дают увеличительные стекла, чтобы рассмотреть со всею возможной тщательностью мемлинговские миниатюры. И чудится, эта лупа навсегда остается с вами, как волшебное стекло, позволяющее видеть былое в сегодняшнем.

Г. Мемлинг. Рака св. Урсулы.

Рака святой Урсулы, в которую заключены реликвии, привезенные из Святой земли канцлером Карла Смелого Ансельмом Адорн, и в самом деле напоминает готическую постройку с острым шпицом крыши, с пинаклями и флеронами. Шесть картин- миниатюр не более тридцати сантиметров в длину каждая, повествуют об Урсуле, дочери короля Бретани Нотуса, известного своей набожностью всему христианскому миру. Совершив множество богоугодных деяний и приняв мученическую смерть, Урсула стала героиней одной из самых популярных легенд средневековья, монастыри урсулинок были многочисленны и богаты, многие художники посвящали свои картины жизни этой знаменитой святой.

Госпиталь св. Иоанна

Картины были написаны Мемлингом незадолго до смерти. Какая-то нарядная грусть светится в этих микроскопических шедеврах, которые, действительно, можно было бы назвать миниатюрами, не будь в них столько значительности, достоинства, даже своеобразной величавости. Неторопливо, словно под звуки неслышной музыки, разворачивается повествование; стоит взять в руки увеличительное стекло, и тотчас же забываешь, как малы эти картины, настолько велик мир, живущий в них.

Вот святая спускается с корабля в Кельне, который легко узнать по недостроенному собору. На следующей картине она продолжает путь, причаливает в Базеле. В изощренном ритме сплетаются мачты и реи кораблей, тончайшее узорочье линий опять напрашивается на сравнение с брюггскими кружевами, нежными красками мерцают нарядные одежды, небо прозрачно и светло.

Рака св. Урсулы

Г. Мемлинг. Рака св. Урсулы. Отплытие

Розовые лица прекрасных дам, галантных рыцарей светятся задумчивой приветливостью, грациозная неловкость движений сохраняет в себе почти византийскую архаичность, смягченную застенчивой затейливостью контуров. Несмотря на обилие фигур и деталей, на множество крошечных, внимательно выписанных аксессуаров, глаз зрителя легко проникает в картины, вольно и быстро движется в ее замкнутом неглубоком пространстве: нет ничего случайного в очертаниях фигур, сплетаясь в продуманные узоры, очертания эти властно ведут взгляд за собою. И самое удивительное, что среди десятков фигур взгляд безошибочно определяет главных действующих лиц, благодаря единственному в своем роде приему, который, пожалуй, не найти у современников художника, да и в последующие века нелегко сыскать.

Г. Мемлинг. Рака св. Урсулы. Смерть Урсулы

Г. Мемлинг. Богоматерь с младенцем

донатор Мартин ван Ньивенхове

Мемлинг пишет лица персонажей первого плана как бы "не в фокусе", смягчая их рисунок, лишая четкости. Зато лица, что расположены в глубине, но на которые художник хочет обратить внимание зрителей, он выписывает с настойчивой тщательностью. И создается несомненное ощущение, что взгляд наш "сам" миновал второстепенные персонажи, "сам" остановился на этих отмеченных художником лицах. Кто еще кроме Ганса Мемлинга решался столь настойчиво вмешиваться в восприятие, направлять взгляд. И быть может, именно это сочетание нежной архаичности и на редкость настойчивой организации видения - нерв и очарование живописи Ганса Мемлинга.

Площадь Мемлинга

При этом художник порой кажется бесстрастным; в сцене мученичества святой Урсулы он воспроизводит все детали трагической сцены с такой же восторженной отрешенностью, как прелестные переливы нарядов в первых картинах. А грусть существует сама по себе, грусть по этому выдуманному, безукоризненно прекрасному миру. Она угадывается в хрупкой беззащитности фигурок, в их беспомощной, немножко смешной красоте, в том, что Мемлинг пишет словно воспоминания, словно несбывшиеся детские мечты.

Надгробие Марии Бургундской и Карла Смелого

Во всем этом - несомненная связь с эпохой, в которую работал Мемлинг. Карл Смелый, самый рыцарственный, но и самый безрассудный владетель Бургундии, погиб при Нанси, "золотой век" бургундских герцогов окончился, начиналась бесславная пора австрийского владычества. "Великий ландскнехт и самый бедный принц Германии", как называли тогда зятя Карла, будущего императора Максимилиана, правил Фландрией без всякого блеска. Страна, отторгнутая от Бургундии, попавшей под власть Людовика XI французского, стремительно и неумолимо теряла свой политический престиж, могущество и значение. Брюгге, как и другие города Фландрии, пришел в упадок, прежнее оживление становилось воспоминанием. Может быть, и нельзя видеть в картинах Мемлинга прямое отражение печали по ушедшему блеску "золотого века". Но нельзя ведь и отделить художника от времени. К тому же история искусства знает, что на почве близкой к упадку эпохи порой взрастало искусство печальное, намеренно архаичное, блестящее, но полное сожалений о минувшем: ведь в эти же почти годы писал во Флоренции свои картины Боттичелли...

Вид на церковь Нотр-Дам

Башня церкви Нотр-Дам

В картинах раки святой Урсулы странно сочетается намеренная средневековая условность с достоверно переданной современной Мемлингу реальностью. Костюмы и даже оружие конца XV века написаны с натюрмортной точностью, но в одной и той же картине совмещаются разновременные сцены с участием одних и тех же персонажей. Картины эти можно рассматривать бесконечно долго с чувством почтительного умиленного восхищения. И все же, наверное, Мемлинг заслуживает большего, возможно, миниатюрность, чрезмерная тонкость и деликатность его письма мешают порой почувствовать своеобразие и последовательность его видения, чистоту стиля, поразительную душевную ясность. И в этом отношении Мемлинг - плоть от плоти Брюгге, его живопись чарует настолько сильно, что даже мешает разглядеть его истинные достоинства. Каким могучим воображением надо было обладать, чтобы наполнить украшающие раку картины единым, всепроникающим волнообразным движением, так, что фигура Урсулы на торце кажется завершающим аккордом, пластическим финалом, напоминая резные фигуры святых, что ставили на носу кораблей!

Церковь Нотр-Дам. Интерьер

С какой стороны ни подойдешь к раке, кажется, это ларец не с отдельными картинами, а украшенный единой росписью, в которой будто угадывается мерный ритм качающихся на миниатюрных волнах судов.

Близость, единство Мемлинга и Брюгге ощутимы не только и не столько в тонком и лирическом очаровании и художника и его города. Скорее эта близость в удивительном соединении хрупкости и мужественности, поэтичности и логики. За нежными фантазиями Мемлинга - неумолимая композиционная логика.

Как можно не вспомнить на улицах Брюгге великолепный диптих из госпиталя св. Иоанна - "Мадонна с яблоком" ("Богоматерь с младенцем и донатор Мартин ван Ньивенхове"). За радужными трепетными красками, за переливами золота и серебра, за хитросплетениями рафинированных линий виден четкий безошибочный расчет мастера, умевшего передавать эффект общего, литое единство фигур с поверхностью картины, соединять отрешенную задумчивость с пронзительно острым изображением характера. Все это так близко атмосфере города, прячущего за прелестью изящных улочек и ювелирного декора строгое достоинство великих событий и великой архитектуры.

Церковь Нотр-Дам. Интерьер

Мемлинг вспоминается повсюду. Его печаль сродни гробницам Марии Бургундской и Карла Смелого в часовне церкви Нотр-Дам, что на улице св. Духа, в двух шагах от госпиталя св. Иоанна. Смерть Марии, дочери Карла Смелого, последней представительницы Бургундской династии, значила для Брюгге и для фламандцев гораздо больше, чем просто смерть государыни. Фламандцы не были великими приверженцами герцогской власти, но бургундская династия была символом относительной самостоятельности Фландрии, с ней связан был расцвет городов. Марии было 25 лет, она погибла на охоте, упав с лошади. Максимилиан вскоре женился вновь - на Бланке, дочери герцога миланского Сфорца; чужеземная власть совпала с упадком страны. Черный мрамор и золотистая бронза надгробия Марии, сделанного в конце XV столетия брюссельским ювелиром Пьером де Бакер, кажется реквиемом "золотому веку" бургундских герцогов. Великолепны эти надгробия, именно великолепны, более внушительны, нежели красивы. Пышная чеканная бронза генеалогического древа, гербы, узоры на черном мраморе, сами фигуры, лежащие в нарочито традиционных позах готических надгробных скульптур, - это внушает пиетет и погружает в размышление. Надгробие герцогу сделано полувеком позже. По воле Карла V останки Карла Смелого (его прадеда) были перенесены из Нанси в Брюгге. Филипп II заказал антверпенскому скульптору Ионгхелинку надгробие, почти повторяющее гробницу Марии. Это просто откровенная стилизация, но удачная и, без сомнения, эффектная; и обе гробницы в полумраке капеллы-мавзолея кажутся скорбным и драгоценным памятником не людям, но эпохе.

Сама церковь Нотр-Дам, чья башня с острым навершием и четырьмя колоколенками вокруг него видна почти повсюду в Брюгге, - одно из самых романтических и привлекательных зданий города. Пепельно-серебристая башня, еще сохранившая грузную стройность романской архитектуры, несмотря на вполне готическую конструкцию; ее стены в густой поросли дикого винограда, отливающего осенью и зимой пурпурной чернотою; красноватая крыша. Начатая постройкой в XII столетии, церковь была окончена лишь в конце XV века. Первоначальная строгость ранней готики, ощутимая еще в центральных нефах, едва уловима в боковых капеллах. Разные стили и вкусы оставили след в архитектуре здания.

Церковь гордится мраморной группой "Пиета", работы Микеланджело.

Рядом с церковью Нотр-Дам, почти примыкая к ней, высится построенный в конце XV века особняк Груутхус, причудливый и вместе с тем задумчивый, как многие здания в Брюгге. Асимметрично стоящая башенка с завершением в виде балдахина, ряд чудесных окон-люкарн в верхнем этаже, светло-зеленый газон среди темно-красных и серебристых стен. Этим особняком владела семья могущественных сеньоров Груутхус, получивших со временем в Англии титул графов Винчестер. Не случайно именно в этом особняке нашел убежище английский король Эдуард IV, когда бежал во Фландрию, спасаясь от мятежных баронов. А ныне здесь музей, где собраны древние каменные рельефы, старинная утварь.

Даже недолгий путь от одного знаменитого памятника к другому сам по себе необычайно увлекателен. Здесь, в забытых переулках, вновь возникает звенящая тишина, заставляющая вспомнить о "мертвом Брюгге". Узкие, буквально настолько, что два человека едва расходятся в них, улочки, открывающиеся внезапно на светлый канал, сводчатые переходы, пустынные площади с памятниками знаменитым живописцам - Мемлингу, ван Эйку, чудные фронтоны готических, а то и романских домов, названия улиц, как в волшебных сказках: улица Слепого осла, Серебряная улица, улица Камней. Брюгге, пожалуй, единственный город, где старина на улицах (даже самых оживленных) убедительнее, чем даже на старых картинах.

Неподалеку от знаменитого музея Грунинге, на набережной канала, - музей Бренгвина, известного английского художника, уроженца Брюгге. А в первом этаже собраны гравюры и картины с видами старого города. И право же, документально точное воспроизведение минувшего кажется сухим и скучным по сравнению с этими улицами, где, несмотря на присутствие автомобилей, сверкающих реклам и вполне современной толпы, былое не только не меркнет, но становится еще более выпуклым, осязаемым, реальным.

Канал у Груутхуса

Иерусалимская церковь

Но порой и прошлое оказывается призраком. Самая старая церковь Брюгге-собор Спасителя соединил в себе истинную древность с косметикой XIX века. Великолепный средний неф, "розы" чудесного рисунка, тяжкие контрфорсы - все это дышит настоящей ранней готикой XIII столетия, но башня, что кажется такой грандиозной издали, вблизи выступает во всей своей театральной искусственности - она была достроена и реставрирована в конце прошлого столетия. И разноцветный камень внутри, лишающий интерьер естественной для готики сосредоточенной строгости, бесконечно чужд собору.

Лучшее достояние собора Спасителя - картина Дирка Баутса (ок. 1420-1475) "Мученичество святого Ипполита" перенесена ныне в отдельное помещение, но, наверное, ее жестокая, отчетливая красота естественно сочеталась с готическим холодным пространством капеллы, где она была помещена прежде.

Собор Спасителя

Дирк Баутс может показаться бесстрастным, кровь, разорванные тела на его картинах написаны с такой же тщательностью, как золотые, пурпурные и черные узоры одежд. Мир его картин создан из прекрасных, чарующих глаз деталей, но смысл происходящего порою страшен. Современник Мемлинга, он словно угадывал кровавое время Альбы, а быть может, умел видеть и жестокую изнанку "золотого века"...

В Брюгге трудно отказаться от ощущения "музейности". Но в нем легко забыть о традиционной тишине "мертвого города", несмотря на печальные фразы Роденбаха о том, что "все умирает и все молчит", или Грегуара Ле Руа о "бледных прудах моей мечты", об "умирающей воде". Красивые стихи бельгийских поэтов начала нашего века не очень вяжутся с иллюминациями, с ярко освещенными по вечерам башнями, с веселыми лодками на каналах, с воспоминаниями о шедеврах нидерландского Ренессанса.

Туман над Брюгге

Еще в начале нашего века он казался городом, лишенным настоящего, живущим лишь прошлым. Бельгийский писатель Камиль Лемонье писал: "Медлительные лебеди каналов, розовые домики под дрожащими тополями зеленых газонов - все это и в самом деле живые символы смерти старого города, Останется ли погребенным древнее сердце Брюгге в цветущей гробнице его архитектуры? Для ревнителей той красоты, что воплощается в вещах, Брюгге останется городом старых камней и каналов, в которых спит вода. Как в магическом зеркале, отражается в ней прошлое. Брюгге - город уютных закоулков, затерянных среди древних стен, мертвенно-тихих уединенных местечек, крошечных набережных, узких улиц, старых, немых кварталов... Но не все тени молчаливы и печальны, порой некая мечта берет вас за руку и увлекает к маленькому дворцу с фасадом, так искусно украшенным резьбой, что он напоминает каменный виноградник. И там, за его окнами, чудится прошлое, полное радости и любви".

Иначе увидела Брюгге Анна Петровна Остроумова-Лебедева: "Нигде я так ясно не чувствовала близкого родства музыки с архитектурой, как в этом очаровательном городке. Но, в конце концов, работая в нем много и с увлечением, я, неожиданно для себя, вдруг почувствовала сильную потребность в чем-нибудь терпком, резком, горьком. Гармоничная красота города уже стала меня утомлять, прискучила мне... Все кругом очень стройно, приветливо, красиво и... договорено".

Да и сегодня, даже обойдя весь Брюгге, даже исходив из конца в конец пустые улицы будничных окраин, трудно отделаться от ощущения нереальности. Что-то ненастоящее, театральное чудится повсюду, будто картины Мемлинга, показанные через гигантский волшебный фонарь, оживают на этих улицах и зданиях, как будто персонажи старинных картин сейчас выйдут из дверей, удивленно и отчужденно глядя на людей двадцатого века.

Но сегодня эта нереальность, эта театральная старина ощутимы как великолепный, незабываемый контраст к современному городу, нарядному и торопливому, внимательно и чутко вглядывающемуся в свое прошлое.

Разумеется, в древности города - его связь с сегодняшним и завтрашним днем, залог его ценности для будущих поколений. Ни один бельгийский город не обладает таким единством, таким непреодолимым ощущением истории. Брюгге совершенен, к нему ничего не прибавишь, такой, как сейчас, он будет дорог просвещенному человечеству и через сто лет.

Порой легенда убеждает больше сухой исторической истины.

Если, сев в просторную, похожую на баржу лодку, отправиться по каналу в сторону моря, то примерно через час можно добраться до городка, что зовется Дамме.

Здесь родился Уленшпигель. И здесь он похоронен, как говорят, близ старого собора Нотр-Дам, хотя хорошо известно, что Тиль Уленшпигель никогда не умирал.

Здесь по сию пору стоит здание ратуши, перед которой, как рассказывает Шарль де Костер, был сожжен Клаас, отец Тиля.

Тих Дамме. Кажется, жизнь едва теплится в крохотном городе, пуста площадь, на которой пылал костер. И хотя не было на самом деле Клааса, и Сооткин, и Ламме Гудзака, по площади этой хочется ходить осторожно, мостовая ее священна, здесь воображением писателя навсегда возведен невидимый памятник человеку, чей пепел "стучал в сердце" Фландрии. Неподалеку есть трактир "У Ламме Гудзака", и могила Тиля, но эта пустая мостовая перед ратушей кажется самым реальным памятником былого.

Так и старые города. Здания их вызывают и будут вызывать восхищение, они и в самом деле прекрасны, их архитектуру будут изучать всегда и всегда восторгаться ею. И память о реальных событиях и людях обрела неумирающую плоть в их камнях. Но есть в городах этих нечто еще более значительное: способность, говоря словами Верхарна, "творить легенды в мире прозы", обращаться к памяти сердца, заставлять верить в истинность легенд.

Фламандские города щедро наделены этим редкостным даром. Они аккумулировали в себе столько воспоминаний, так сплавили в своем обличье фантазию и реальность, что даже их воздух, пространство между домами кажется насыщенным, одухотворенным. Быть может, именно это так тревожит и радует тех, кому выпала судьба хоть раз пройти по улицам Антверпена, Гента и Брюгге.