...Как за каменной стеной

"Близкий сосед лучше далекого родственника". Эта истина родилась с возникновением земледельческих общин. Большей частью они располагались в долинах между гор. Заросшие лесом, труднопроходимые горные кручи, море, разделяющее Японские острова, оказывались границами, пересечь которые было не так-то просто. Вот и получалось, что сосед, с кем крестьянин бок о бок работал в поле, сообща сооружал канал для полива, вместе строил и чинил свой дом, становился куда ближе находившегося за горой или за морем, в иной общине родственника, кого, случалось, и видел-то крестьянин за всю жизнь не более одного - двух раз и кто в любом случае попросту не в состоянии был прийти крестьянину на помощь, если даже и очень хотел бы этого.

Постоянному воспроизводству общинного духа способствовал не один лишь коллективный характер работ в общине. Обычай селиться скученно, крыша к крыше, разгораживать дом не постоянными, плотными стенами, а раздвижными, легко снимаемыми бумажными "сёдзи" - все это тоже формировало характер японцев. Человек с детства идентифицировал себя с группой - семьей, соседями, локальной общиной - и до конца дней своих не представлял себе жизнь вне их пределов.

В Нью-Йорке постоянно проживают 30 тысяч японцев. Опрос, проведенный среди них в 1981 году, выявил поразительную для всех, кроме самих японцев, картину. Треть из тридцатитысячного японского населения города ни разу не брала в руки американских газет. Сорок процентов японцев и почти половина японок никогда не знались с американцами, не заводили с ними дружбы. Нью-йоркские японцы удовлетворялись местным изданием токийской газеты "Иомиури", местными радиопрограммами на японском языке, японскими передачами по городскому кабельному телевидению и общением в рамках своей группы.

Американское население нью-йоркского пригорода Форт-Ли, где проживают 5 тысяч японцев, было, вероятно, весьма удивлено, когда 31 декабря 1986 года в 10 часов утра колокол местного храма принялся отбивать 108 тягучих ударов, а прихожане-японцы, собравшиеся в храмовом дворе, начали низко кланяться и напевно говорить друг другу: "Акэмаситэ, аригатоо годзаимас!" Нью-йоркские японцы праздновали наступление Нового года по токийскому времени и по японскому обычаю.

Шла бойкая торговля деревянными стрелами "хамая", которые должны пронзить зло старого года. Мальчишки запускали ярко раскрашенных змеев. Девочки в кимоно изящными лопаточками грациозно перебрасывали волан - японский средневековый прообраз современного бадминтона. И конечно же дома в Форт-Ли были украшены сосновыми ветками, побегами бамбука и толстыми веревками, свитыми из рисовой соломы. Вместе с японскими новогодними яствами все это было доставлено самолетами из Токио. К полуночи напраздновавшиеся японцы мирно спали. В отличие от американцев они прожили в новом, 1987 году уже 14 часов.

Вернемся, однако, в Японию.

Огромный автобус с музейными люстрами в салоне, совсем не вязавшимися с современными стремительными линиями автобусного кузова, с телевизором под потолком и с огромным холодильником для дорожной закуски за последним рядом кресел осторожно пробирался по узкой проселочной дороге, едва не задевая каменные и глинобитные ограды, за которыми виднелись крестьянские дома. Токийский клуб иностранных журналистов организовал для своих членов поездку по сельской Японии. Судя по карте, с которой сверялся шофер, нужная нам деревня находилась где-то рядом, но отыскать ее никак не удавалось. Наконец сопровождавшая нас девушка-гид туристской фирмы воскликнула: "Приехали! Приехали! Вот граница деревни!"

Я посмотрел в том направлении, куда показывала девушка. От видневшегося впереди горбатого мостика уходила в обе стороны заросшая кустарником канава, в которой громоздились сваленные в кучу поломанная старая мебель, останки каких-то сельскохозяйственных орудий, тряпье, строительный мусор.

Канава считалась территорией за пределами деревни-общины, а все, что находится вне ее, в представлении японцев - чужое, почти враждебное, не заслуживающее ни внимания, ни заботы. В старину в гроб умершего клали деньги "на дорожные расходы" - "варадзисэн". "Варадзисэн" преподносились и односельчанам, отправляющимся в путешествие. В представлении общины не было разницы между потусторонним миром и миром за общинными рубежами. Такое понятие сохранилось до сих пор.

К чужим позволительно выкинуть ненужную рухлядь и чучело бога болезней, чтобы хворь убралась из деревни. К чужим можно изгнать сельскохозяйственных вредителей и прочие напасти - словом, поступить так, будто мир обрывается на границе общины. И наш автобус, перевалив через мостик, казалось, действительно переехал границу. Представители деревенских властей ожидали журналистов на своей стороне мостика и не сделали даже шага навстречу автобусу, хотя видели, как неуверенно вел машину к мостику шофер.

Автобус, покачиваясь с боку на бок на неровностях дороги, въехал в деревню под аккомпанемент "энка", которую пела на экране установленного в автобусном салоне телевизора Мисора Хибари - признанный мастер этого жанра японской эстрады. "Сердце мое, источающее кровь тоски, рвется на родину, и чудится мне, что стою я на мостике, что ведет в родимую деревню, и слезы душат меня", - выводила певица слова жестокого романса. Кстати прозвучавшая "энка" и вызванные ею исторические и современные бытовые ассоциации дополнили образ деревенской общины.

В средневековую пору в японских селениях появились бродячие музыканты, которые под аккомпанемент национального инструмента "сямисэна" распевали баллады, сложенные ими самими. Баллады назывались "энка". В них изобличалась несправедливость и воспевалась любовь, осмеивались человеческие недостатки и славилось геройство. В конце XIX - начале XX века "энка" превратилась в городской романс с весьма однообразным содержанием: тоска по отчему краю, горечь по поводу разлуки с любимой. В таком виде и сохранилась "энка" до наших дней. Известна точная дата появления первой ностальгической "энка" - 1888 год. Перерождение "энка" было вызвано развитием промышленности и переселением японцев в города и, следовательно, расставанием с общиной - деревней, семьей.

В июле и декабре японцы, будто повинуясь тому же рефлексу, какой влечет птиц с юга в родные места, покидают города и отправляются туда, где родились и где когда-то была община, в которой они выросли. Как в "энка", исполняемой Мисорой Хибари, их "сердца, источающие кровь тоски, рвутся на родину". "Исход" из городов приобретает массовый характер, и на железной дороге вводятся дополнительные поезда, а на воздушных трассах - дополнительные рейсы. После свидания с родиной японцы возвращаются нагруженные изделиями местных умельцев, домашними маринадами и копченостями. И от взгляда на деревянную куклу, выточенную соседом, живущим бок о бок с родительским домом, смакования сливы, замаринованной по рецепту, передающемуся в родной деревне из поколения в поколение, теплеет у японца на сердце и меньше оно "источает кровь тоски".

Сейчас деревня - уже не прежняя мелкая локальная общность. Крестьян, живущих исключительно земледелием, почти не осталось, если не считать населения очень небольшого числа префектур, удаленных от промышленных центров. Отходный промысел сделался для многих крестьянских семей равнозначным занятию сельским хозяйством. Побочные доходы, подчас превосходящие поступления от сельского хозяйства, материально поставили семьи отходников на одинаковый уровень с чисто крестьянскими семьями, а то и выше их. И поэтому слабеет в деревне общинный дух, но он все еще стоек. Воспроизводимый в городе стараниями предпринимателей общинный дух экспортируется обратно в деревню во время летнего и зимнего "исхода" горожан, гальванизирует там общинное сознание и сам в результате получает дополнительный толчок.

Ткачество - народный промысел

Деревенская община вполне может служить моделью японского общества, замкнутого, отделяющего себя от окружающего мира.

В парламентах многих государств, в частности в английском, есть выходцы из зарубежных стран. До недавнего времени подобное было немыслимо в Японии. В 1986 году, впервые за всю историю японской парламентской системы, депутатом высшего законодательного органа сделался натурализовавшийся кореец Сёкэй Араи. Его отец и мать родились в Японии и получили японское гражданство, сменив свои корейские имена и фамилии на японские. Араи никогда не знал родного языка. Как и большинству японцев, корейская культура чужда ему в той же степени, что и, к примеру, африканская или латиноамериканская. И тем не менее телевидение, печать сообщили о его избрании депутатом, словно о начале всемирного потопа или высадке в Токио инопланетян. "Иностранец в парламенте!", "Чужак на депутатской скамье!" - паниковали газетные заголовки.

Не следует, конечно, думать, что дала трещину многовековая традиция. Исключение из незыблемого правила, первое и, думается, последнее, хорошо объясняет японская пословица "Золото и в аду сила". За Араи ходатайствовали деньги, и притом немалые, антикоммунистической организации Сёкё Рэнго.

В Японии - 680 тысяч корейцев, проживающих постоянно и являющихся национальным меньшинством. Подавляющая часть этих людей - новые поколения корейцев, насильственно привезенных в Японию в качестве рабов перед или во время второй мировой войны. Они считаются иностранцами. А потому обязаны регулярно обновлять вид на жительство - этакий "аусвайс" вроде того, что вводился гитлеровской армией на оккупированных землях. Сходство тем более очевидно, что при получении вида на жительство необходимо оставлять отпечатки пальцев, как при аресте уголовного преступника.

Еще 140 тысяч корейцев, кто обманом, кто подкупом, сумели получить японское гражданство. Двести тысяч человек родились от смешанных браков между японцами и корейцами. Но все равно на каждом из них - тавро: "иностранец", ставящее человека вне рамок японской общины.

Корейцам почти невозможно устроиться в правительственные учреждения. В муниципалитетах корейцу не позволят занять должность почтальона или даже сантехника. В трети из 47 японских префектур корейцев не разрешено брать учителями в государственные школы. Ян Хо Чжа, учительница-кореянка, вознамерилась взломать замкнутость, отгороженность японского общества. Против учительницы немедля выступило министерство просвещения. Оно издало специальную директиву, категорически запрещавшую принимать Ян Хо Чжа в школу. "Иностранка не имеет права воспитывать японских детей", - заявило министерство. После длительной кампании протеста, поднятой социалистической партией и профсоюзами, министерство отступило, но лишь в случае с Ян Хо Чжа. Она - единственная кореянка, преподающая в государственной школе.

Общинная обособленность, неприязнь к чужакам столь сильны, что только после многомесячной и напряженной судебной тяжбы корейский юноша был зачислен в юридическое высшее учебное заведение, куда его никак не хотели принимать, хотя он успешно сдал вступительные экзамены. Упорной борьбой демократическая общественность добилась, чтобы так называемые "иностранцы" стали преподавать в государственных университетах. Девятнадцать корейцев числятся сейчас в списках университетских лекторов. И это в стране, где 93 государственных университета! Судебный процесс потребовался другому корейцу для восстановления на работе, которой его лишила ведущая электронная фирма из-за того, что он не японец.

Корейцам приходится скрывать родословную, утаивать свои подлинные имена и придумывать себе японские фамилии. В противном случае они подвергаются в школе или на работе бойкоту и издевательствам со стороны одноклассников или сослуживцев. Учителя и начальство всячески третируют их. Японскими псевдонимами пользуются ныне 640 тысяч корейцев.

Бывает, корейцам удается избегать дознания властей и сбивать со следа частных детективов, нанимаемых фирмами для расследования подноготной лиц, чье происхождение вызывает подозрения. Тогда корейцы могут достичь известности, скажем, в спорте или в искусстве. Как Исао Харимото, например, первоклассный в прошлом игрок в бейсбол. Он сделался непревзойденным мастером телевизионного спортивного репортажа. Но, начиная и заканчивая трансляцию со стадиона, он никогда не представлялся истинным именем: Чан Хун.

В Японии иностранцев, желающих оставаться в стране постоянно, - 0,65 процента общей численности населения. Япония предпочитает оплачивать половину бюджетных расходов Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев на их расселение по миру, нежели впускать иностранцев к себе. Иммиграционные власти разрешают иностранцам трудиться в очень немногих областях, хотя официальные ограничения явно лишены смысла: само общество отгораживается от иностранца непробиваемой стеной.

Джон Тента - двадцатитрехлетний канадский гигант двухметрового роста и 180-килограммового веса - вступил в ассоциацию японской традиционной борьбы "сумо". В чемпионате 1986 года он выиграл 21 схватку и мог рассчитывать на высокий борцовский ранг и, следовательно, на почет и славу. Но Тента оставил "сумо" и уехал на родину. "Я не смог жить в вакууме, образовавшемся вокруг меня, - пожаловался он журналистам. - Если ветерок вдруг и пробивался в этот вакуум, то, казалось, он дует из средневековья".

Тридцатичетырехлетний англичанин устроился в крупную фирму преподавать язык. Он блестяще справлялся, по свидетельству руководства фирмы, со своими обязанностями, но повышения и, значит, прибавки к жалованью не получал. С ним никто не дружил. Вне фирмы никто с ним не общался. На третий год работы англичанин запил. На четвертый - попал в психиатрическую лечебницу в компанию шестидесяти других пациентов-иностранцев, лечившихся там после того, как прослужили в японских фирмах учителями, консультантами, переводчиками.

В декабре 1986 года, завершив четырехлетнюю деятельность в токийском представительстве Европейского экономического сообщества, домой улетал Лоренс Ян Бринкхорст. Вопреки ожиданию японских журналистов, в прощальном интервью он сказал не о проблемах торгово-экономических отношений между Общим рынком и Японией и не о внешнеторговой политике японского правительства, а о том, что все четыре года чувствовал себя в Японии "альбиносом, который вызывает настороженное любопытство и которого все чураются. В метро японцы, если я садился рядом с ними, переходили на другое место, - рассказал Бринкхорст. - Это не провинциализм, как пытались убедить меня. Это - образ мышления".

В токийском метро в 'час пик'

Какую бы самую лучшую среднюю школу в США, Англии, Франции ни окончил японец, престижные японские университеты откажут ему в приеме. Только Киотский университет нарушил общинную традицию и ввел специальные вступительные экзамены для японцев - выпускников зарубежных школ. Мало ценятся в Японии дипломы даже самых блистательных иностранных высших учебных заведений. Крупные фирмы весьма неохотно берут на работу обладателей зарубежных дипломов. Стоило американским университетам объявить, что они собираются открыть в Японии свои филиалы, как японское министерство просвещения тут же заявило: выпускники этих университетов не будут признаваться им имеющими высшее образование. С другой стороны, выпускник японского колледжа, поступивший на работу в иностранную фирму, созданную в Японии, считается неполноценным японцем. Да он и сам склонен видеть себя таким. И теряет душевное спокойствие.

"Мы не боимся, когда образованные в Японии отделения иностранных фирм высоким заработком переманивают у нас работников, - откровенничал со мной президент крупной токийской компании, занимающейся операциями с ценными бумагами. - Мы не препятствуем переходу, потому что твердо знаем: на новом месте наш работник не будет окружен атмосферой семьи и отеческой поддержки. Он испытает одиночество и по вечерам станет приходить в кафе и бары, где собираются наши служащие. Его невеселые рассказы еще больше сплотят, - президент хитро улыбнулся, - нашу семью, которая еще раз убедится в ущербности тех, кто оказывается в среде иностранцев".

На атмосфере семьи и отеческой поддержки, какая создана в японской общине, я остановлюсь позже, а вот что касается чувства одиночества японского служащего в иностранной фирме и отношения японцев к такому служащему как к человеку с изъяном, то президент указал на это совершенно правильно. В самом деле, привыкший жить в стаде и отбившийся от него всегда тоскует по сородичам, даже если покинутое стадо - Панургово. В Японии чувство такой тоски сильнее вдвойне.

Кто-то из японских журналистов убежденно говорил мне, что Киити Миядзава, видный деятель правящей либерально-демократической партии, министр в нескольких кабинетах, никогда не займет место главы правительства.

- Он слишком близко знаком с иностранной культурой и хорошо ладит с иностранцами,- сказал журналист таким тоном, будто Миядзава поражен проказой, и категорически заключил: - Ему не быть премьер-министром, он иностранный кандидат.

"Наше положение в Японии напоминает судьбу негров в США", - сказал Р. Макдэниел, вице-президент японского филиала американского химического концерна "Монсанто". Вероятно, сравнение американского дельца имеет основание, но требует уточнения: иностранцев дискриминируют в Японии не из-за иного цвета кожи, а вследствие их принадлежности к иной общине.

Американскому бизнесмену вторит французский журналист. На страницах журнала "Пари-Матч" Серж Ленц излил поистине крик души. "Уже почти четверть века, - написал Ленц, - я разъезжаю по нашей планете - от Антарктики до Сибири, от Камеруна до Патагонии, от Саравака до Новой Шотландии. Я повидал немало странных народов, слышал немало странных языков и наблюдал немало совершенно непонятных обычаев, но не было в мире места, где я чувствовал бы себя таким чужаком, как в Японии. Когда я приезжаю в Токио, мне кажется, что я высаживаюсь на Марсе".

Затем Серж Ленц поведал историю, мне понятную, поскольку японцы, за исключением очень немногих, вели себя со мной точно так же. "У меня есть в Японии друг, с которым вот уже 15 лет мы регулярно встречаемся, и каждый раз с удовольствием. Друг был предельно откровенен со мной, отчасти благодаря виски, и порой раскрывал такие интимные глубины своей мысли, что я чувствовал себя даже неловко. Однако за все эти 15 лет я не смог познакомиться ни с его женой, ни с его детьми, ни разу не бывал у него дома и даже не знаю, где он живет".

Вывод, который Серж Ленц сделал из своих японских наблюдений, отдает мистикой, но в том, что касается характеристики общинной изоляции японцев, француз, я думаю, прав: "Японцы стараются держаться на расстоянии, сохранять свой особый облик, быть непроницаемыми. Подобный образ действий отвечает их целям. По существу Япония не испытывает ни малейшего желания раскрываться перед окружающим миром".

Однако общаться с окружающим миром надо. Чем дальше, тем такая необходимость делается настоятельней. До сих пор закрытость общества помогала Японии в конкурентной борьбе. Сейчас рост стоимости рабочей силы и, следовательно, увеличение издержек производства, возведение протекционистских барьеров на пути японских товаров и резкое подорожание иены относительно американского доллара понуждают японских предпринимателей строить заводы и фабрики за границей, создавать совместные предприятия с иностранными компаниями, приобретать акции американских и западноевропейских фирм. И общинная закрытость превращается для японцев в опасность, так как мешает им успешно устанавливать за рубежом деловые связи, руководить многонациональной рабочей силой, разрешать конфликты с профсоюзами, улаживать недоразумения с властями, наконец, просто общаться с людьми, среди которых приходится жить. Раньше японцы имели дело с чужими рынками и бездушными товарами, теперь - с иным обществом и непривычными человеческими отношениями. Поэтому предприниматели взялись вскрывать психологические раковины, в которых японцы прячутся от внешнего мира.

Японские корпорации "Ниппон электрик", "Сони", "Тосиба", "Ниссан" открыли этакие питомники, в которых производится трансплантация космополитических черт в общинное сознание учащихся. Операция не приняла, однако, всеяпонского масштаба. Ей подвергаются лишь те, кому предстоит сражаться на новом плацдарме конкурентной борьбы. Подобно тому как натаскивание дрессировщиком лесных мишек на игру в футбол лишний раз убеждает в противоестественности этого занятия для медведей, пусть даже некоторых и удается обучить ударять по мячу, так и подготовка в питомниках к деловым контактам с иностранцами еще явственней подчеркивает, сколь глубока отчужденность общины, именуемой японским обществом, хотя муштра и приносит определенный положительный результат.

В американской книге мне попалось описание переговоров в США прибывших туда представителей японской компании с американскими бизнесменами по поводу создания совместного предприятия. Автор книги очень точно воспроизвел ход переговоров, как еще совсем недавно они, бывало, проходили.

Американцы начали с рассказа о своей компании - ее финансовом состоянии, положении на рынке, предполагаемых крупных сделках. Американцы особо обращали внимание японских собеседников на то, что компания является ведущей в своей отрасли и по количеству выпускаемой продукции, и по сумме продаж. Снова и снова они подчеркивали, что если японцы не воспользуются уникальной возможностью вести дела с ними, то нанесут себе непоправимый вред.

Все время, пока американцы говорили, японцы чинно сидели и внимательно слушали. Они важно кивали друг другу и американцам. Когда американцы кончили рассказ, японцы стали задавать вопросы по такому широкому кругу проблем, что американцы опешили. Больше всего японцы интересовались специфическими особенностями продукции, которую выпускала компания. Они выразили пожелание взглянуть на чертежи. Попросили показать действующие модели. Последняя просьба добила американцев, и они предложили прервать переговоры. Им нужно было собраться с мыслями. Японцы вежливо согласились.

Оставшись одни, американцы смятенно загалдели:

- Да японцы ни слова не поняли из того, что мы им сказали!

- Как можно отвечать на вопросы о специфике продукции, не договорившись в принципе о создании совместного предприятия?

- От них сойдешь с ума! Мы им - одно, они нам - совсем другое. Они попросту игнорировали тебя, Боб!

- Но с другой стороны, они кивали в знак согласия, улыбались и даже говорили "да"...

- А потом опять твердили о вещах, не имеющих отношения к делу...

- Или о том, что мы уже обсудили час назад.

- Неужели им неизвестно, что в других компаниях отдали бы все ради совместного предприятия с нами? Может, они не представляют, кто мы такие?

Японцы были прекрасно осведомлены, с какой компанией вели переговоры. Но ход переговоров обескуражил и их.

- Я думаю, все, что американцы нам сказали, хвастовство.

- И хамство.

- Вряд ли нам следует им доверять.

- И почему они давили на нас? Ведь осталась масса вопросов, какие еще надо обсудить.

- Мне кажется, они настроены враждебно. Я никогда не видел бизнесменов, которые вели бы себя за столом переговоров так воинственно.

В течение следующих двух недель делегации встречались еще четырежды. И ни на шаг не продвинулись вперед.

- Разве японцы не видят всей выгоды сотрудничества с нами? - удивлялись американцы.

- Что за идиотское требование показать им чертежи нашей продукции до заключения общего соглашения? Уж не шпионы ли они?

- Ни одна американская компания не позволит себе подобный стиль переговоров.

Японцы возмущались тоже.

- Если американцы искренни с нами, почему постоянно обращаются за консультацией к юристам?

- Они чрезвычайно самоуверенны. Мы не должны им доверять.

- Думаю, нам следует прекратить переговоры и поискать для совместного предприятия другую компанию.

Переговоры действительно были прекращены.

В тренировочном лагере, где сотрудники корпорации "Ниппон электрик" проходят подготовку к работе за границей, наибольшие усилия преподавателей направлены на ликвидацию у учащихся настороженности и недоверия к иностранцам - этим членам чужой общины. Учащихся просят забыть об оставшейся с прошлого века уверенности, что иностранцы - "дикие варвары, собаки или бараны". Преподаватели имеют в виду выводы трактата, появившегося в Японии в конце XIX века после открытия страны американцами при помощи пушек. Этим выводам верят до сих пор. Бизнесменам предлагают усвоить, что японская манера деловых переговоров - не единственная из существующих в мире, что за американским предложением: "Мы дадим вам это и это, а вы нам - то и то" - не обязательно кроется обман.

Слушателям лекций в тренировочном лагере объясняют: возгласы американцев на переговорах вроде следующих: "Да вы сошли с ума!" или "Вы что, за дураков нас принимаете?" - не означают, что американцы вот-вот начнут убивать японцев, сидящих по другую сторону стола. Учащихся просят не думать, что, похлопывая их при встрече по плечу, американцы хотят нанести увечье. Учащимся внушают, что в общении с иностранцами слово "да" не должно обозначать, как привыкли в японской общине, все, что угодно, или все, вместе взятое: и понимание сути разговора, и подтверждение продолжения беседы, и уклонение от ясного ответа. "Да" имеет лишь один-единственный смысл: согласие.

До сведения учащихся доводят, что самоконтроль и самопожертвование во имя интересов общины, считающиеся в Японии проявлениями человеческого совершенства, воспринимаются за границей, например в США, совсем иначе. "Не устраивайте проповедей, - говорят учащимся преподаватели. - В Америке люди не связывают с компанией свою жизнь на сто процентов. Учитывайте точку зрения партнеров, как если бы они принадлежали к вашей дочерней, по крайней мере, фирме".

На уроках по практике учащиеся разбиваются на две группы. Одна представляет японскую сторону, другая - американскую. Учебные переговоры проходят не менее напряженно, чем подлинные. Зато прошедшие лагерную тренировку бизнесмены уже не вызывают у американцев мысль: а не инопланетяне ли японцы? Бизнесмены не доводят переговоры до разрыва, демонстрируют гибкость и доброжелательное терпение.

Но разрушают ли питомники корпорации каменную стену, окружающую японскую общинную жизнь?

Знакомый японец, проработавший в США добрый десяток лет и заключивший там уйму контрактов, пересказал мне вычитанный в книге случай, который произошел с американским ученым на японском острове, где обитала на воле тысяча обезьян. Гид, сопровождавший ученого, сообщил ему о жизни обезьяньего стада и похвастался, что легко отличает обезьян одну от другой. Ученый выразил сомнение. Тогда гид привел самый убедительный, на его взгляд, довод: "Ну ведь я же узнаю иностранцев в лицо!"

У моего знакомого история вызывала смех. Однако не над объяснением гида потешался он, а над обидой ученого. Чувствовалось, что и после десятилетнего общения с американцами торговец не ставил их, как и гид, выше обезьян. Ведь за пределами общины не может быть достойных людей.