Наедине с собой

Наедине с собой

Раза два до слуха донесло ветром стук мотора, очевидно, с поворота реки. Высадив меня, мотолодка ушла обратно в поселок. До него двести километров. Завтра за мной придут оленьи нарты. Так было условлено еще летом. Назначен день и указано приметное место - избушка в устье Большой Хадытты. Отсюда выеду на просчет стад.

Сняв дождевик, оставляю его на шершавом, нестроганном полу и ложусь, бросив под голову рюкзак. Зябко, закуриваю трубку. И вдруг погружаюсь в воспоминания. Одно из них властно овладевает мной...

Весна. Проклюнулась через рыхлый, талый, зернистый снег пушица - разведчик наступающего на тундру зеленого воинства. За ней по-пластунски ползет карликовая березка в маскировочном халате из мелких, в копейку, зеленых листочков. Уверенно, во весь рост вступают в бой кустарники ивы, прикрывая собой тундровые речки и ручьи - рубежи, отвоеванные в упорных схватках. Наконец, закрепляя победу, все оставшееся пространство заполняют осоки, хвощи, разнотравье.

В начале весны олень "роняет" высохшие за зиму мертвые рога, и на их месте остаются две серые лунки с сухим дном. Они быстро оживают, приток свежей крови питает их, возрождая горячую ткань молодого рога. Заполнив лунки, ткань вспухает двумя блестящими, цвета вороненой стали бугорками. Это начала строящихся рогов, их корни.

Летом, выгнав отростки, рога начинают ветвиться: в верхнем своем конце, завершая рост, они, как и все живое в тундре, выбрасывают свой цветок - широкую лопасть с вырезными, зубчатыми краями.

Удивительно красивы рога в эту пору. Мощные, симметрично ветвистые, они покрываются кожицей с маленькими ворсинками, образуя лучистую, бархатную поволоку. Живой, мягкий, теплый в концах отростков и затвердевающий по основному стволу, рог переливается темными бархатистыми тонами.

Но золотые рога мне пришлось видеть весной.

Вторая половина июня. Наш чум, в котором я живу вместе с совхозными пастухами-оленеводами, поставлен на высоком бугре. Внизу озеро типичной для тундровых озер элипсовидной формы, обрамленное смешанной с прошлогодней ветошью молодой осокой и хвощами.

Кончился отел. Но олени выпасаются еще раздельно - на два стада. В одном - матки-важенки с появившимися недавно на свет телятами, в другом - все остальные неплодовые олени: рабочие быки, самцы-производители, молодняк прошлых лет. В стаде этом голов шестьсот. Все они украшены рогами в бархате.

Тихая полярная белая ночь. Птица уже затаилась, прижалась к гнездовьям. Изредка басовито закричит самец куропатки: "Кабяу! Кабяу! Кабяу!" Перелетит с бугра в кустарники - и опять тишина. Иногда острой иглой прошьет ее назойливая и пока еще редкая комариная песня.

Бригада работает вокруг чума. Пастухи ладят нарты, чинят, кроят заново упряжь, плетут летние веревочные арканы. Разложив на земле оленьи шкуры, женщины режут на тонкие ломти буханки хлеба, раскладывают эти ломти на шкурах. Сегодня ждем ясного солнечного дня - будут хорошие сухари. Мягкий хлеб едим последние дни. Вдали - гортанные крики дежурных пастухов, собирающих рабочее стадо для подгона к чуму. Будем делать ёр, вывязывать ездовых быков для за-пряжки. Сегодня мужчины повезут все лишнее имущество на высокий бугор, где мы его ежегодно оставляем на лето. Завтра начинаем каслать на летние выпасы.

В белые ночи восход и закат почти сливаются. Но в закатах есть какая-то особенная, северная красота. Вот и сейчас. У горизонта небо алое, выше - золотистого цвета, постепенно переходящего в нежно-зеленый, который в свою очередь, бледнея, сливается с северной неяркой лазурью. По этому многоцветному, небесному океану медленно плывут легкие продолговатые облака, напоминая своей формой индейские пироги. Фиолетовые - снизу, они чуть-чуть тронуты золотом заката. Резко, на ярком холсте вечерней зари, раскинув черные руки- сучья, темными силуэтами обозначились одинокие тундровые лиственницы. Часть из них не воскреснет, не зазеленеет.

Это - сушняк, наши дрова. Сразу сломав тишину хлюпаньем болота под сотнями ног, фырканьем, храпом, показалось стадо. В этот однотонный шум, как в тучу молния, врезается азартный лай оленегонных собак, окрики пастухов. Стадо развернулось, вытянулось и замедленным ходом шествует перед моими глазами.

И тут происходит необычайное. Попав в полосу закатного отсвета, который коснулся только высоко поднятых на бегу рогов, бархатных в нимбе ворсинок, все стадо на несколько мгновений расцветает и зажигается золотыми венцами. Как гениальный художник, одним мазком свободной широкой кисти природа сотворила сказку. Передо мной беспрерывной лентой плывут золотые рога, образуя своими отростками знакомый ненецкий орнамент резной, филигранной работы. Ни один мастер кисти, ни одна фотопленка, ни один кинокадр не запечатлели этой поражающей своей сказочной красотой картины.

- Смотрите! Смотрите! - крикнул Я пастухам.- У оленей золотые рога!

Стоящий рядом со мной бригадир Сегой Пету спокойно, с просветленным лицом, из-под ладони смотрит на стадо и тихо шепчет: "Саво! Саць саво!" (Хорошо! Очень хорошо!)

Олени приближались к чуму. Отблеск заката остался позади. Коричневые бархатистые рога кустились над стадом...

Стены промысловой, с зимы нежилой избушки, низенькой, рубленной в лапу из сучковатой лиственницы - тонкомера, внутри грубо отесаны. Из пазов торчит бурый мох, сухой, ломкий. В углу прогоревшая железная печка без трубы, лавка и столик на укосинах у единственного подслеповатого оконца. Все серенькое. Так всегда выглядит тесаное дерево, выщелоченное влагой. Пахнет в избушке нежилым.

За окном сентябрь. Прямо перед глазами тундра, плоская, однообразная. Сегодня она почему-то не поражает меня даже своей беспредельностью. Седые клочья ягеля, темно-бурые пятна багульника, блеклая осока на болотах, все каких-то бледных, тусклых тонов, как выгоревшая на солнце акварель. Направо - низменный, топкий, в мелком кочкарнике берег Обской губы. Вода темная, как расплавленный свинец, не отражает неба того же цвета, с тяжелыми кучевыми облаками, набухшими влагой. Горизонт завешан клочьями тумана, местами закрыт идущим с запада, из "гнилого угла", дождем. Наверное, к вечеру дождь придет и сюда. Ветер, пропитанный осенней сыростью, пахнет багульником.

Вдруг слуха коснулся какой-то звук, сразу не осознанный. Тонкий-тонкий, бесконечно тоскливый, ноющий, буквально жалящий сердце... Комар! Чудом уцелевший, поздний, сентябрьский комар, как-то проникший в избушку. Он настойчиво рвется к свету, на свободу. Бьется в тусклое стекло, скользит по нему, упираясь головкой и передними лапками в гладкую поверхность, то поднимается вверх, то опускается вниз до подоконника, и вместе с ним, сливаясь с осенним, полным умирания пейзажем, поднимается и опускается до боли горестная, тоскливая нота.

Оглядываюсь на серые стены избушки. Смотрю на осеннюю тундру, небо в тяжелых облаках, мертвую воду, на первые редкие капли дождя, ударившие в стекло, и мгновенно чувствую, как никогда в жизни ни раньше, ни позже, всем своим существом, в котором не осталось места ни для каких иных чувств, ощущений, мыслей, чувствую себя на один кратчайший миг страшно, до предела одиноким.

Бросаюсь к окну. Затем выхожу под дождь, отгибаю четыре тонких гвоздика, которыми закреплено снаружи стекло, вынимаю его - и комар, подхваченный воздухом, вырывается на свободу.

Лети! Пусть до смертного часа тебе остались мгновения, но эти мгновения - жизнь!

Дождь перерос в холодный ливень, и шум его поглотил все.