4 часть. На другом конце света

Глава 11

В тот день я прошла, наверное, миль тридцать, если не больше. Я боялась остановиться. Боялась, что меня раздавит груз вины, сознание невосполнимости утраты и одиночество. В конце концов я добралась до какой-то промоины и развела костер. Я надеялась, что отупею от изнеможения и усну. Со мной произошло что-то странное. Вопреки ожиданию ни намека на истерику, наоборот: холодная ясная голова, душа на замке, смирение. Я решила закончить путешествие в Уилуне не потому, что сдалась, а потому, что путешествие изжило себя и я это почувствовала - психологически оно завершилось, попросту подошло к концу, как роман, дочитанный до последней страницы. Ночью мне снилась Дигжити, живая и невредимая. Этот сон повторялся потом почти каждую ночь еще много месяцев. И каждый раз во сне со мной случалось множество бед, но Дигжити каким-то образом всегда оставалась жива и прощала меня. В снах она часто превращалась в человека и разговаривала со мной. Сны пугающе походили на явь. Я возвращалась в реальный мир одиночества и не понимала, откуда у меня берутся силы выносить этот мир.

Кому-нибудь, наверное, покажется странным, что смерть собаки - подумаешь, собака! - вызвала такое сильное душевное потрясение, но я должна напомнить, что из-за полного одиночества Дигжити была для меня не просто игрушкой, она стала моим нежно любимым другом. Случись это несчастье в городе, в окружении людей, перенести его, конечно, было бы гораздо легче. А в пустыне, когда я находилась в совершенно особом душевном состоянии, гибель Дигжити нанесла мне такой же удар, как смерть человеческого существа, потому что, заменив общество людей, Дигжити в значительной степени стала для меня человеческим существом.

Хенри Уорд показал на карте, где я должна повернуть на юг. Отметка говорила, что после одного из колодцев надо отшагать еще добрых несколько миль, а потом изменить направление. Но я, видимо, ошиблась и все шла, пересекая одно плоское блюдце вслед за другим, и, оглядываясь назад, видела, как исчезают стены извилистого коридора, который я приняла было за проход в дюнах. В тот вечер я разбила лагерь на небольшой дюне, похожей на остров, поднявшийся из морских глубин после отлива. Необычный вид наводил тоску. Плоская мертвая земля была покрыта белой гипсовой пылью, сквозь нее футах в двенадцати друг от друга пробивались пучки солянок. И лишь кое-где однообразие необъятного простора нарушала застывшая на бегу волна песка, поросшая кустарником и чуть более высокими деревьями. Земля - сирота, от этого зрелища меня бросало в дрожь.

Вечером я решила воспользоваться ненавистным радиоприемником, связаться с Хенри и уточнить дорогу. Меня не столько беспокоила дорога, сколько терзало одиночество. Хотелось перекинуться с кем-нибудь парой слов. Стояла мертвая тишина, а я не могла поиграть с Дигжити, поговорить с ней, подержать ее на руках. Полчаса я устанавливала проклятую махину: обмотала длинный кусок проволоки вокруг дерева, другой протянула по земле. Впустую. Я протащила это чудовище полторы тысячи миль, сотни раз грузила на верблюдов и стаскивала назад, и вот теперь, когда я захотела сказать и услышать несколько слов, оказалось, что приемник не работает. Он, наверное, с самого начала никуда не годился.

В ту ночь меня разбудил звук, леденящий кровь и пронзающий душу, ничего подобного я в жизни не слышала. Кто-то причитал тонким дребезжащим голосом, сначала тихонько, потом все громче и громче. Прежде я никогда не боялась темноты и не очень беспокоилась, если не могла определить, откуда доносятся непонятные звуки. Рядом всегда была Диг, я знала: она защитит меня и успокоит. Но услышать такое? Мурашки забегали у меня по спине. Я вскочила и обошла лагерь. Все лежало на своих местах, а причитания тем временем превратились в непрерывную жалобу на одной ноте. Я почувствовала, что вот-вот потеряю власть над собой, этот звук... должно же существовать какое-то объяснение. Если же нет, значит, я снова схожу с ума или какой-то злой дух хочет довести меня до безумия. И вдруг я ощутила первое дуновение ветерка. Ну конечно, это ветер свистел в верхушках деревьев - я ведь разбила лагерь под деревьями. На земле еще царило полное спокойствие, но предутренний ветер, этот неостановимый упругий поток холодного воздуха, уже пробирал меня до костей и зажигал красный огонь в почти потухшем костре.

Дрожа, я забралась назад в мешок и попыталась заснуть. Больше всего на свете мне хотелось прижать к себе знакомое теплое тело собаки, желание было так сильно, что я ощущала его как острую физическую боль. Лишившись Дигжити, я вдруг оказалась во власти необъяснимого чувства беззащитности и страха.

Остальные дни той недели или полутора недель всплывают в памяти как мутное пятно - я утратила представление о времени и не замечала земли, по которой шла, пока какой-нибудь холм или ложбина не вырывали меня из плена неотвязных мыслей. Я не могла отделаться от странного ощущения, что, переставляя ноги, я привожу в движение земной шар, а сама стою на месте.

Случайно я наткнулась на почти высохшее озерцо, зеленое, загнившее, забитое разлагающимися трупами овец, лошадей и кенгуру. Вокруг озерца на высоких берегах сохранились развалины каменных стен. Я подумала, что этим охотничьим укрытиям аборигенов, наверное, много тысяч лет. За такими стенами, стоя против ветра, аборигены терпеливо поджидали, когда животные придут на водопой, и тогда выскакивали и нападали на них с копьями в руках. В те далекие времена они следили за озером и не давали ему зарасти. Аборигенов здесь не осталось, следить за озером и ухаживать за когда-то живописным водопоем больше некому, и теперь даже мои верблюды воротили от него нос. Озерцо превратилось в сточную канаву, оно распространяло запах смерти и разложения. В тот вечер, прежде чем отпустить верблюдов пастись, я на всякий случай вволю напоила их водой из канистр. К счастью, было холодно, и я знала, что им не придет в голову валяться в вонючей жиже.

Примерно тогда же я оказалась в самом фантастическом и живописном месте из всех, что я повидала за время путешествия. Разбитое трещинами плоскогорье опустилось, образовав огромную котловину. У самого горизонта эту чашу окаймляли отвесные скалы всех мыслимых цветов и оттенков. Одни грани чаши были безупречно гладкими и поблескивали как тонкий фарфор. Другие ослепляли чистейшей белизной, третьи завораживали переливами розовых, зеленых, розовато-лиловых, красных, коричневых тонов - перечень бесконечен. В котловине царило растение сэмфайер, которое я упорно называла сэндфайер^*. Ему так подходило это название. Когда растение высыхало, его стебли загорались мириадами разноцветных огоньков, и удивительная радуга вторила сиянию скал. Тут и там в этом затерянном мире возвышались причудливые горы камней, сложенные неведомым волшебником. Марсианский пейзаж, увиденный сквозь многоцветные очки. Я подняла и подержала в руках небольшой камешек - бледно-розовый песчаник, будто инкрустированный крупинками блесток и с одной стороны покрытый рябью крошечных островерхих "горных хребтов".

^* (Сэмфайер - искаженное английское название растения солянка калийная. Сэндфайер - английское словосочетание (Sand-fire), означающее песчаный пожар.)

Но даже эта увлекательная прогулка не нашла отклика в моей душе. Я заставила себя обойти котловину. Все, что я делала, я делала теперь из-под палки, по обязанности. Мне не хотелось даже готовить по вечерам. Я шарила в сумках, находила что-нибудь съедобное и клала в рот из чувства долга, а не потому, что была голодна.

Еще одно чудо ландшафта постоянно мешало мне двигаться вперед - плоские впадины. Миля за милей тянулись эти безупречно ровные, коричневые, твердые, как камень, геометрические макеты поверхности: ни былинки, ни деревца, ни зверька, ни куртины спинифекса - ничего, только темные, тонкие, изогнутые столбы крутящейся пыли вонзаются в раскаленное, почти белое небо. Когда смотришь на эти впадины, кажется, что перед тобой уснувший океан, правда, по нему можно ходить. Рядом с одной огромной впадиной мне встретилась впадина-карлик, точная копия соседки-великанши, но не больше ста ярдов в поперечнике. Бальный зал в зарослях кустарника. Амфитеатр посреди австралийского захолустья. Во время дневной остановки я привязала верблюдов и, презрев палящий, пронзительный, всепроникающий, слепящий, иссушающий зной, сбросила одежду и пустилась в пляс. Я плясала до изнеможения, плясала, чтобы избыть все: Дигжити, путешествие, Рика, статью для "Джиогрэфик" - все, все. Я кричала, выла, плакала, прыгала и безжалостно помыкала своим телом, пока оно не отказалось мне служить. А потом, потная и грязная, задыхаясь от пыли, набившейся в рот, в нос и в уши, я подползла, дрожа от усталости, назад к верблюдам и проспала, наверное, не меньше часа. Проснувшись, я почувствовала себя излеченной, невесомой, готовой к любому испытанию.

Я снова оказалась во владениях скотоводов. Следы на дорогах говорили, что машины здесь совсем не редкость. У ближайшего артезианского колодца я помылась, поплавала, вымыла голову, выстирала одежду и развесила на седле посушить. Все высохло за пять минут. Двинувшись дальше, я дала себе слово вечером поесть по-человечески - я вела себя слишком легкомысленно, слишком близко подошла к краю, лора было положить этому конец, пора спуститься с облаков на землю.

Увидев хвост красной пыли, протянувшийся до горизонта, я поняла, что приближается машина. У меня мелькнула мысль, что скорее всего это скотоводы едут посмотреть, в порядке ли колодцы. Я торопливо оделась и попыталась настроиться на короткий, ничего не значащий разговор с местными жителями. Они обычно немногоречивы, и все-таки машина меня лугала.

Это оказались не скотоводы. Это были шакалы, гиены, паразиты и изгои, поставлявшие чтиво для дешевых газет. Когда я разглядела наставленные на меня объективы, было уже поздно прятаться, или доставать ружье и стрелять в проходимцев, или сообразить, что у меня хватило бы глупости спустить курок. Они уже вываливались из машины.

- Тысячу долларов за ваш рассказ.

- Убирайтесь! Оставьте меня в покое. Мне не нужны деньги.

Мое сердце трепетало, как затравленный кролик.

- Не нужны так не нужны, может, все-таки подойдете и глотнете холодного пива, пожалуйста, просим вас.

Они так хорошо изучили человеческие слабости, что купили меня за банку пива, хотя не сумели купить за тысячу долларов. Перед пивом я не устояла, а главное, не устояла перед желанием узнать, что творится в мире и каким образом очутилась здесь эта банда. Репортеры, конечно, ввернули несколько вопросов, на некоторые я кое-как ответила, на другие отказалась.

- Куда делась ваша собака?

Я не знала, как отделаться от этих людей, забыв в очередной раз правила игры. Мне оставалось или перестрелять их и убежать, или, собрав все силы, сжаться в покорный, дрожащий комок и не проронить ни одного лишнего слова.

- Собака умерла, только, пожалуйста, не пишите об этом... там, дома, старики очень расстроятся.

- Идет, договорились. Не напишем.

- Обещаете? Даете слово?

- Будьте спокойны.

Но они, конечно, написали. Прилетели в Перт со свежеиспеченной новостью, состряпали завлекательный репортаж и пустили в обращение миф о таинственной, необыкновенной женщине с верблюдами.

Вечером я разбила лагерь далеко от дороги в густом кустарнике. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Оказалось, что небольшие самолеты, весь день кружившие у меня над головой и дразнившие мое любопытство, охотились... за мной. Господи, что им нужно от меня, всем этим людям на другом краю материка? Я заметила, что репортеры не скрывали нервозности, рассказывая о сообщениях, успевших просочиться в печать. "Весь мир ждет новостей", - твердили они. Я им не поверила. А они умчались домой и не упустили возможности принять участие в знаменитом безобразном фарсе под названием "Публика имеет право знать". Я решила переждать пару дней. Если пресса в самом деле охотилась за мной, лучше отсидеться в кустарнике, пока репортеры не успокоятся.

Меня выдал перегонщик скота. Вернувшись в цивилизованный мир, он захотел хоть минуту погреться в лучах славы и рассказал о восхитительной женщине, с которой "провел ночь" в пустыне. В его изложении наша встреча выглядела примерно так: "Все было очень романтично. Спальный мешок не закрывал ее голые плечи, на шеях верблюдов позвякивали колокольчики, и при свете луны мы говорили и говорили много часов подряд. Я не спрашивал, зачем она затеяла свое путешествие, она не спрашивала, зачем я затеял свое. Мы и так понимали друг друга". Неплохой рассказ про женщину, которая обгорела до костей, одурела до умопомрачения и разговаривала с ним, лежа в пропотевшем, истоптанном верблюдами, грязнющем спальном мешке. Жалкое ничтожество, он, наверное, думал, что оказывает мне услугу.

Я убежала в заросли, как только появились первые машины, телевизионные камеры и все остальное. Эти тупицы наняли чернокожего проводника. Но во мне возродился боевой дух. Господи, до чего глупы и неповоротливы были эти люди, как нелепо выглядели они посреди диких зарослей, хоть здесь я чувствовала себя сильнее их. Забившись в чащу кустарника, я беззвучно хихикала и мысленно выкрикивала боевой клич индейцев. Я сделала круг и оказалась в каких-нибудь двадцати футах от них. Брошенный лагерь был разбит на песке, так что выследить меня мог последний идиот. Отпечатки ног бросались в глаза, как неоновые указатели на дорогах, как следы шин в дюнах.

- Ну что, парень, где же она? - приставал к чернокожему проводнику какой-то толстяк в красной пропотевшей майке с мрачным выражением тоже красного и потного лица.

- Откуда знать, хозяин, эта женщина с верблюдами, она, наверное, очень хитрая, она, наверное, их спрятала, свои следы спрятала. Не пойму, куда она ушла.

Проводник в раздумье покачал головой и растерянно потер подбородок.

Гип-гип, ура! Я готова была выскочить из своего укрытия и расцеловать его. Он прекрасно знал, где я, но не хотел меня выдавать. Толстяк выругался и неохотно отдал ему десять долларов. Абориген улыбнулся, сунул бумажку в карман, и вся компания отправилась восвояси - трястись сто пятьдесят миль по пыльной дороге назад до Уилуны.

Я вернулась в лагерь, раздула костер и почувствовала, что обескровлена. Раздавлена. Что с меня содрали кожу. Я готова была разрыдаться, мой похолодевший желудок завязался в тугой узел. Что, черт возьми, все это означает? Сколько людей совершали такие путешествия, чем я прогневила бога и вызвала этот неуемный интерес? Но я тогда еще не знала, какого накала достигли страсти. Я подумала, что хорошо бы как-то замаскировать свои следы, хотя аборигенов не проведешь, в конце концов кто-нибудь из них все равно меня отыщет. Мне пришло в голову выстрелить несколько раз дробью и распугать своих преследователей, но я тут же отказалась от этой мысли: не стоит давать повод к созданию еще одной легенды.

И в эту минуту я увидела, что мимо со скоростью света пронеслась машина Рика, а следом за ней еще несколько. Господи боже, что творится? Рик вернулся через пять минут, он повернул по моим следам и подъехал к лагерю. Едва он сбивчиво рассказал, что происходит, как вокруг нас сгрудились остальные машины. Среди незваных гостей были представители лондонской прессы, телевидения, австралийских газет. Я огрызалась, рычала, скрежетала зубами. Забилась в кусты и потребовала, чтобы они немедленно убрали все фотоаппараты. Рик потом рассказывал, что я выглядела и вела себя как помешанная. Именно это они и ожидали увидеть. Я вымыла голову в соленой воде, и мои выгоревшие волосы торчали будто наэлектризованные - завивка венчиком. Солнце превратило меня в черную головешку, последнюю неделю или полторы я мало спала, и от моих глаз остались узкие поросячьи щелки с коричневыми мешками под ними. Я была сама не своя. Я не могла опомниться от гибели Дигжити, и вторжение воинственных инопланетян, как я мысленно окрестила всех этих людей, застало меня в самую неподходящую минуту. Тем не менее я проявила такую неслыханную твердость и безумную решимость, что им волей-неволей пришлось выполнить мое требование. И тогда я, как дурочка, оттаяла. Любопытство погубило не одну меня. Вспоминая сейчас тот день, я не перестаю изумляться. Не могу понять, почему я в состоянии отразить натиск тех, кто пытается меня растоптать, и становлюсь в позу просительницы, как только мои враги отступают. Я все-таки не разрешила репортерам фотографировать ни себя, ни верблюдов, поэтому один из них сфотографировал костер.

- Не возвращаться же с пустыми руками, выгонят с работы, - сказал он.

Другой напомнил, что телевидение является мощным средством массовой информации и сурово осудил меня за то, что я не хочу поделиться с широкой публикой крупицей своего опыта:

- Можно только удивляться, почему правда всегда кому-нибудь мешает, - заявил он, но потом все-таки извинился.

Остальные объясняли мое стремление остаться в тени тем, что я связана с журналом, по их мнению - они высказали его устно, а потом в печати, - я затеяла это путешествие ради "Нэшнл джиогрэфик" и поэтому не имела права рассказывать о нем посторонним. Отчего никому из них не пришло в голову, что есть люди, которым слава претит хотя бы потому, что, утратив безвестность, ее нельзя купить ни за какие деньги? Ричард пытался меня защищать. Я была ему благодарна: у меня в голове все перепуталось, и я настолько ослабела, что не могла постоять за себя. Но главное - он говорил с ними на одном языке. Наконец журналисты уехали, и мы с Ричардом могли спокойно поговорить. Ричард рассказал мне о своих злоключениях. В какой-то безвестной заокеанской газете он прочел, что женщина с верблюдами пропала без вести, после чего он не спал четверо суток, пытаясь добраться до меня раньше толпы репортеров, не зная, найдет меня живой или мертвой. Репортеры настигли его в Уилуне, и он безуспешно старался оторваться от погони. Рик показал мне несколько газет. На снимках я улыбалась во весь рот, глядя в объектив.

- Что за чертовщина, как это попало в газеты? - поразилась я.

- Туристы продали.

- Вот это да-а-а-а.

Некоторые газетные заметки не были лишены занимательности. В одной, например, говорилось: "Мисс Дэвидсон питается только ягодами и бананами(?), она заявила, что в случае голода убьет своих верблюдов и будет есть их мясо"; в другой: "Однажды ночью мисс Дэвидсон встретила таинственного незнакомца-аборигена, который какое-то время путешествовал с ней вместе, а потом исчез так же внезапно, как и появился"; или (это из американского журнала): "В последние дни популярность мисс Дэвидсон, женщины с верблюдами, несколько упала, так как она злонамеренно убила австралийского верблюда. Мисс Дэвидсон, видимо, считает, что отправилась на охоту за крупной дичью". Идиоты.

В числе моих врагов внезапно оказались те, от кого я этого никак не ожидала. В Алис-Спрингсе нашлось немало людей, с радостью примкнувших к поставщикам сенсаций, хотя в голодные дни, когда моя жизнь не интересовала ни одного репортера, они бы глазом не моргнули, сгори я ясным пламенем. "Конечно, мы знали ее, - твердили они теперь наперебой, - это мы научили ее обращаться с верблюдами". И только тогда я поняла, во что ввязалась, только тогда поняла, какой надо быть тупицей, чтобы не предвидеть всего этого заранее. Женщина, пустыня, верблюды и одиночество - само сочетание этих слов не могло не ударить по больному месту в психике людей нашего холодного, бессердечного, нездорового времени. Не могло не воспламенить воображение тех, кто чувствует себя бессильным, не способным и лишенным возможности хоть как-то повлиять на судьбу нашего обезумевшего мира. Надо же мне было так счастливо попасть в точку и выбрать именно такую комбинацию! Результат оказался совершенно неожиданным. Я стала собственностью общественного мнения. Превратилась в некий символ. В объект насмешек узколобых женоненавистников, в олицетворение легкомысленной искательницы приключений с мозгами набекрень (хотя, потерпи я неудачу, тут же выяснилось бы, что я просто сумасшедшая). Но главное, и это было хуже всего, я стала неким мифическим существом, совершившим подвиг, то есть нечто выходящее за рамки возможностей обычных людей, не смеющих даже мечтать о подобных деяниях. А я-то хотела доказать как раз обратное. Каждый может сделать все. Если я нашла дорогу в пустыне, значит, каждый может сделать все. И это правда, в особенности когда речь идет о женщинах, так как они настолько привыкли считать трусость орудием защиты, что она стала их второй натурой.

Наш мир - опасное место для маленьких девочек. К тому же маленькие девочки - создания более хрупкие, утонченные и ранимые, чем маленькие мальчики. "Смотри, не оступись, будь осторожна, не оступись!"; "Не лазай по деревьям, не пачкай платье, не садись в машину к незнакомым мужчинам. Слушай, но не запоминай, тебе это ни к чему". Так вырастает домик улитки - привычка остерегаться того, опасаться этого, видеть изнанку жизни. Жить на угрожаемом положении. Сколько энергии тратится впустую, чтобы порвать эти цепи, освободиться от тысячи мелочных запретов, мешающих целеустремленности, убивающих творческую мысль, отнимающих силу и уверенность, от запретов, неумолимо побуждающих возводить преграды на пути поисков и дерзаний, чтобы надежно укрыться за глухими стенами и сохранить убежденность в полной своей никчемности.

И вот создается миф о женщине совершенно иного склада, отличной от всех других. Миф создается потому, что он нужен. Потому что, если люди захотят жить, руководствуясь своими желаниями, и перестанут мириться с бесплодным и бесцветным существованием, именуемым нормальной жизнью, управлять ими станет гораздо труднее. Так появляется ярлык "женщина с верблюдами". Будь я мужчиной, обо мне вряд ли упомянули бы в газете "Уилуна таймс", не говоря уж про международную прессу. Да и кому пришел бы в голову заголовок "Мужчина с верблюдами"? Другое дело - "Женщина с верблюдами", в этих словах слышится милый покровительственный, чуть уничижительный оттенок. Поставить на место, навесить ярлык - такие методы действуют безотказно.

В Уилуне Рик познакомился с Питером Муиром. Бывший лесоруб и ловкий охотник, он стал превосходным фермером из тех мастеров на все руки, каких уже почти не осталось на просторах необжитой Австралии. Питер и его жена Долли приехали вместе с детьми к нам в гости. Сколько радости доставили мне эти неторопливые, спокойные, милые люди. Мы говорили о местах, где я только что побывала. Никто, наверное, не знал их лучше Питера. Он жил среди аборигенов, возвращался к белым, снова уходил, в его характере сочетались лучшие черты тех и других. Питер рассказал нам, что делалось в Уилуне. Городок наводнили репортеры, они предлагали деньги любому, кто брался меня отыскать, - настоящая облава; по ночам в полицию звонили со всех концов света, и полицейским, естественно, больше всего хотелось свернуть мне шею; радиослужба санитарной авиации работала с такой нагрузкой, что люди, нуждавшиеся в срочной медицинской помощи, не могли вызвать врача. Вот когда я по-настоящему разозлилась, все клокотало у меня внутри. Как ни странно, жители Уилуны (человек двадцать белых и довольно много аборигенов, ютившихся в разбросанных поблизости хижинах) стояли за меня горой. Зная, что я скрываюсь от репортеров, они пускались на любые хитрости, чтобы мне помочь. Городок буквально онемел.

Питер и Долли предложили нам укрыться у них, но не в Уилуне, а в Кунью, в нескольких милях от Уилуны, у них там тоже был свой дом. Соседи разрешили мне выпустить верблюдов на пастбище, где паслись их лошади, и делали вид, что ничего обо мне не знают.

- Женщина с верблюдами? Извини, друг, понятия не имею.

Рик привез меня в Уилуну и сказал, что я скоро увижу Дженни и Толи, он сам обо всем договорился и все устроил. Дорогой мой Рик. В эти дни ничто не могло быть для меня целительнее.

Мы набили наше убежище самыми изысканными лакомствами и поехали встречать Джен и Толи в Микатарру, в городок чуть побольше, расположенный милях в ста к западу от Уилуны. Увидев Дженни и Толи, я лишилась дара речи, но вцепилась в них мертвой хваткой. С аэродрома мы отправились в город пить кофе и несколько часов подряд изводили друг друга бесконечными рассказами о своих приключениях. Я смотрела на Дженни и Толи во все глаза, брала их за руки и чувствовала, что оживаю. Они это понимали. Они пролили бальзам на мою израненную душу и вернули мне способность смеяться над идиотской суматохой репортеров. Я снова почувствовала себя таким же человеком, как все, а не преступником, преследуемым полицией. Я уже говорила, что в некоторых кругах Австралии дружба стала почти религией. О дружбе австралийцев невозможно рассказать тем, кто сам не испытал особого чувства близости и доверия, даруемого такой дружбой, тем, для кого слова "дружеские отношения" означают праздничные обеды, где каждый стремится блеснуть остроумием, обсуждая свои дела и служебную карьеру, или сборища так называемых интересных людей, всегда настороженных, усталых и терзаемых страхом показаться недостаточно интересными.

И конечно, я получила письма. Горы писем. Письма от друзей, родных и сотни похожих одно на другое писем без подписи, в которых говорилось примерно следующее: "Мне тоже хотелось бы сделать то, что сделали вы, но у меня никогда не хватит на это смелости". Безымянные авторы почти извинялись, их письма изумляли меня и приводили в отчаяние, мне хотелось встряхнуть всех этих людей и сказать им, что дело не в смелости, главное - удача и выносливость. Я получила много писем от молодых мужчин, на третьей странице они подробно описывали свою внешность (обычно это были высокие красивые блондины), а затем сообщали, что в Перу есть роскошные джунгли, и спрашивали, не хочу ли я исследовать этот район вместе с ними. Я получила письма от стариков пенсионеров и маленьких детей и, как ни странно, большую пачку писем от пациентов психиатрических клиник. Это были самые интересные письма и самые непонятные. Множество диаграмм, стрелок, странных загадочных фраз, неделей раньше я бы, конечно, прекрасно их поняла. Один старый друг прислал телеграмму: "Говорят, есть пустыни еще больше..." Телеграмма мне очень понравилась.

В тот день мы смеялись, шутили, немного всплакнули, а потом пошли в бар играть в бильярд, и там какая-то дама (местный корреспондент Эй-би-си), увидев фотоаппарат Рика, спросила, не знает ли он, где находится сейчас женщина с верблюдами. Рик сказал, что по его сведениям женщина с верблюдами появится в Микатарре примерно через неделю и потом отправится на юг, но, так как ему известно, что она крайне болезненно относится к прессе, он просит свою собеседницу ни в коем случае не сообщать об этом в печати. Та сочувственно поахала, произнесла все положенные слова: "Как это ужасно, бедняжка" и т. п., тут же потихоньку отправилась домой и отстукала на машинке заметку, сбившую со следа всех и каждого, что доставило нам немало веселых минут. Рик произнес свою речь очень искренне, с невинным видом и просил во имя элементарной порядочности выполнить его просьбу, заранее зная, что это не будет сделано. Я начала лучше понимать, как блестяще, поистине виртуозно владеет Рики тонким искусством обращения с людьми. Мы пополнили свои продовольственные запасы, погрузили их в "тоёту" и умчались в наше тайное убежище в Уилуне.

В камине бушевало пламя, а мы, завернувшись в одеяла, сидели все вместе в одной комнате, лакомились домашними сладостями, разговаривали, разговаривали и разговаривали; пили настоящий кофе, пекли пироги со шпинатом, готовили еще какие-то деликатесы, ездили в Кунью навещать верблюдов; и, поскольку я, без конца восторгаясь пустыней, все-таки призналась, что из-за гибели Дигжити последнюю часть пути прошла, ничего не видя, мы решили проехать по скотоперегонной дороге на машине.

Сначала все шло прекрасно, дороги от фермы к ферме оказались вполне сносными, но, как только мы углубились в пустыню, наша скорость снизилась до пяти миль в час. И как раз когда я, не жалея слов, восхваляла девственную природу этого неукрощенного края, его первозданность, колдовские чары, неповторимость, неподвластность никому и ничему, мы свернули в сторону и увидели вертолет, приткнувшийся к берегу пересохшей речушки. Поиски урана. Есть что-нибудь святое на этой земле?

Мы провели на скотоперегонной дороге два-три безмятежно радостных дня и вернулись в Уилуну, где уже начались спортивные состязания. Почти все, кто жил на фермах в радиусе нескольких сот миль, приехали на праздник. В этих глухих местах праздники - редкость, поэтому даже в засуху каждый стремился попасть в Уилуну. Старый полумертвый городишко с опустевшими жилищами когда-то, во время "золотой лихорадки", купался в роскоши, а теперь его улочки были усеяны битым стеклом, стены домов исцарапаны надписями, и в обычное время здесь прозябали несколько полицейских, хозяин бара, начальник почтового отделения и владелец магазина. Уилуна превратилась в главный город почти необитаемого захолустья, в призрачное воспоминание о своем былом величии. В тот вечер устроители праздника организовали танцы, и нас тоже очень дружелюбно пригласили принять участие в этом развлечении. Но когда мы подъехали к развалившемуся танцзалу, нам преградил путь мускулистый молодой человек в городском костюме. Он понятия не имел, кто мы такие, и заявил, что не пустит нас в зал, так как у мужчин нет галстуков. Это был вежливый способ не допустить на танцы аборигенов. Кучки чернокожих толпились у дверей.

Я оказалась в трудном положении. Джен и Толи бурно негодовали, а я понимала, что все гораздо сложнее, чём кажется на первый взгляд. Мне нравились здешние фермеры, и я знала, что они не расисты. Но они видели, что в зловонных лачугах вокруг городка царят грязь и жестокость, что аборигены не в состоянии отстоять свое право на работу. К пожилым аборигенам фермеры относились обычно со снисходительным уважением, однако общие рассуждения значили для них гораздо меньше, чем собственный опыт и привычные ценности, мешавшие им понять, почему гибнет их мир, в чем они провинились раньше или теперь. Уилуна оказалась не в состоянии справиться со множеством социальных проблем, возникавших здесь на каждом шагу, - убедительный пример трагических последствий разрушения привычного уклада жизни.

На следующий день мы уехали. В наш последний вечер Джен и Толи окончательно поверили, что верблюды мало чем отличаются от людей. У моей троицы была привычка бродить по лагерю, дожидаясь подачки или ловя момент, когда удастся незаметно сунуть губошлепую морду в сумку с продуктами. Во время ужина нас развлекал Дуки: он знал, что в сумке, стоявшей рядом со мной, спрятана большая банка меда, и пытался то так, то эдак добраться до лакомства. Я велела ему убираться прочь. В ответ Дуки устроил настоящее представление, и на морде у него будто было написано: "А ну-ка посмотрим, смогу ли я провести Роб и не получить затрещину?" Медленно, с независимым видом Дуки направился к сумке. Будь на его месте, человек, он заложил бы руки за спину, устремил глаза к небу и засвистел. Мы притворились, что заняты едой, но краем глаза поглядывали на Дуки. Миг - и он наклонился над сумкой, я шлепнула его по губам, Дуки отступил дюймов на шесть. Мы продолжали ужинать. Тогда Дуки сделал вид, будто обгладывает совершенно мертвый куст, сам же, вращая глазами-бусинами, не терял из поля зрения мед, а когда решил, что его невинный вид и отвлекающие маневры усыпили нашу бдительность, бросился к сумке и попытался ее унести. Толи чуть не умер со смеху.

- Твоя правда, Роб, беру свои слова обратно, в грехе антропоморфизма ты неповинна.

Благодаря уроку, который довольно бесцеремонно преподал мне Баб, когда мы шли по "Ружейному стволу", я хорошо усвоила, что вечером всю пищу надо упаковывать самым тщательным образом. Я открыла консервную банку с вишнями (последнее мое лакомство в те дни), и, чтобы продлить удовольствие, полбанки оставила на завтрак рядом со спальным мешком. Утром я проснулась от того, что Баб положил голову мне на колени, на губах у него красовались подозрительные темно-вишневые пятна. Отучить верблюдов питаться за мой счет я так и не сумела. Наверное, еще потому, что их иждивенческие замашки доставляли мне удовольствие, веселили меня и я потакала бессовестным тварям, подсовывая им все, что могла. Они не привередничали. Иногда я протягивала одному из них ветку акации, точь-в-точь такую, какая росла рядом, и верблюды вырывали ее друг у друга, потому что любили есть из моих рук.

Следующие две недели я шла с Риком, идти было легко и приятно. Существует странная закономерность: спутник в пустыне непременно становится или твоим злейшим врагом, или самым близким другом. Сначала мы с Риком успешно изводили друг друга. В конце путешествия, когда я перестала терзаться из-за того, что Рик отнял у меня какие-то радости, или, вернее, научилась принимать жизнь такой, какая она есть, не говоря о том, что Рик за это время стал другим человеком, наши отношения переросли в настоящую дружбу. Она покоилась на надежном фундаменте выпавших на нашу долю испытаний и терпимости, которой научаешься, когда видишь человека и в лучшие и в самые скверные минуты его жизни без обычных житейских подпорок - видишь суть, первооснову. Путешествие не прошло для Рика даром, иногда я думаю, что он извлек из него гораздо больше, чем я. Мы оба пережили нечто такое, что сделало нас другими людьми. Мне кажется, мы по-настоящему узнали друг друга. Рик научился смотреть на мир не только через объектив фотоаппарата и стал полноправным участником путешествия.

Вопреки моим ожиданиям корма для верблюдов явно не хватало. Пока Рик оставался с нами, меня это не очень тревожило. Рик вел себя героически. Привозил охапки овса или люцерны из Микатарры, наездив из-за этого, наверное, лишнюю тысячу миль. Он тяжело переживал гибель Дигжити. Никогда прежде у Рика не было любимой собаки или кошки, он просто не знал, что можно по-настоящему привязаться к животному. Дигжити и Рик обожали друг друга до противности. Ни к одному человеку Дигжити не относилась так пылко, как к Рику. Однажды, недели через две после отъезда из Уилуны, Рик, измучившись до предела, проехал несколько сот миль по отвратительной дороге и вернулся в лагерь из очередной благотворительной поездки за кормом для верблюдов уже поздней ночью. Его приезд разбудил меня, перебив особенно тревожный сон: мне снилось, что Дигжити бродит вокруг лагеря и скулит, я зову ее, а она не идет. Плохо соображая от усталости, Рик подошел ко мне и сказал:

- Послушай, что это Диг бродит около лагеря, я чуть не задавил ее, когда подъезжал.

Он забыл. Не знаю, чем объяснить совпадение и не хочу даже пытаться, но нечто подобное часто случалось в те дни.

Мы с Риком теперь вели верблюдов по очереди. Вернее, изредка я неохотно и всегда с тревогой уступала Рику свое место. Он прекрасно справлялся, хотя Дуки умирал от ревности и ненавидел Рика лютой ненавистью. Ах, как злорадно я хихикала! Стоило Рику только протянуть руку, как Дуки поднимал голову, раздувал шею и, смутно догадываясь, как следует вести себя самцам, вращал глазами и издавал какие-то угрожающие звуки. "Ты мне не хозяин, - казалось, говорил он, - попробуй тронь, я перекушу тебя, как прутик, жалкая букашка". Я была уверена, вернее, почти уверена, что Рик вне опасности, но Рик явно предпочитал держаться от Дуки подальше. Мне это доставляло немало веселых минут. Иногда, стоя рядом с Риком, я просила его надеть на Дуки носовой повод, Дуки не противился, но потом клал голову мне на плечо, сопел, пощипывал за ухо и на тысячу ладов изливался в любви, нарочно показывая этому чужаку, этому захватчику, кому принадлежит его сердце.

Расхваливая верблюдов, я не могу остановиться. Но до меда они все-таки добрались. Нам нужно было послать телеграмму в "Джиогрэфик", и мы с Риком поехали на ближайшую ферму, а когда вернулись, обнаружили, что лагерь разгромлен и все вокруг густо измазано медом: вьюки, спальные мешки, верблюжьи губы, ресницы, зады - все. Верблюды понимали, что натворили, и, завидев нас, умчались прочь.

Здешние скотоводы оказались на редкость добрыми людьми. Засуха разоряла их, но лица этих людей оставались непроницаемыми. Они кормили нас и верблюдов до отвала, до того, что мы не могли шевельнуться. От них же я узнала, что в Карнарвоне, небольшом городке на побережье, где я собиралась закончить путешествие, нас ожидает торжественная встреча. Ну уж нет. Этому не бывать. Пару месяцев назад я встретила где-то на дороге семью скотоводов, и в отличие от многих других эти люди сразу мне понравились. Они разводили овец на собственной ферме на берегу океана, милях в ста к югу от Карнарвона, и пригласили меня побывать у них. Я решила, что так и сделаю. А если они согласятся оставить у себя моих верблюдов, одна из самых трудных задач будет решена.