Глава 12

Несчастье случилось, когда оставалось пройти меньше двухсот миль. Присутствие Рика убаюкивало тревогу, и у меня появилось чувство безопасности, всегда обманчивое. Я не сомневалась, что теперь-то уж все будет хорошо, позади столько испытаний, такая невероятно длинная дорога - остаток пути представлялся праздником. Мы шли по пастбищам вдоль реки Гаскойн, корма становилось больше, Рик рядом, жизнь прекрасна. И вдруг у Зелейки началось кровотечение.

Я не могла понять, откуда идет кровь, из влагалища или из уретры. Поколебавшись, я решила, что скорее всего это инфекционное заболевание мочеиспускательного канала, и стала давать ей ежедневно по сорок таблеток лекарства, которое на всякий случай захватила для себя. Засовывала таблетки в апельсин. Кроме того, вкалывала огромные дозы террамицина и надеялась на лучшее. Зелейка продолжала кормить Голиафа, и от нее остались шкура да кости. Рик поехал на соседнюю ферму "Долджети-Доунс" в надежде раздобыть для Зелейки более питательный корм и лекарства. Зелейка перестала пастись, и я не сомневалась, что дни ее сочтены.

Хозяева "Долджети" нагрузили Рика всем, чем только могли, и пригнали специальный грузовик для перевозки скота, чтобы с максимальным комфортом доставить Зелли на ферму, где она сможет как следует отдохнуть и отъесться. Гостеприимство скотоводов.

Но моя упрямая дуреха не захотела даже смотреть на грузовик. Мы перепробовали все. Сделали для нее наклонный помост - никакого успеха. Обвязали веревками, заманивали, упрашивали, били - ни кнутом, ни пряником мы не могли заставить ее подняться в грузовик. Тогда я оседлала Дуки и Баба и пошла в "Долджети", надеясь, что Зелли пойдет за нами. Вот когда она поразила меня до глубины души. Зелли отправилась назад, в Алис-Спрингс, даже не оглянувшись на Голиафа. Дважды я проделала этот опыт, и дважды она строго по прямой шла на восток, в Алис, - домой. Мне ничего не оставалось, как привязать ее и медленно идти в "Долджети" вместе с ней.

В первый вечер мы разбили лагерь у какого-то озерца и услышали в небе рокот небольшого самолета. Он сделал над нами несколько кругов, покачал крыльями и, к великому нашему изумлению, опустился на пыльную ухабистую дорогу. Рик поехал посмотреть, какой безумец совершил этот отважный маневр. Через десять минут он вернулся, в машине рядом с ним сидел мужчина в огромной шляпе и в сапогах для верховой езды со шпорами. Мужчина выскочил из машины, представился и пожал мне руку с таким жаром, что я едва не осталась без пальцев. До него дошел слух, что у меня заболел верблюд, и потому, как он сказал, ему вздумалось слетать и посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь. (Он владел фермой, и, как оказалось, мы однажды проходили по его земле, когда он куда-то отлучался.) Я повела его к верблюдам, а он деловито рассказывал, что давным-давно его отец держал верблюдов, поэтому сам он тоже худо-бедно кумекает в этом деле.

- Старушка моя, сами видите, совсем никуда, - сказала я, с легкостью переходя на местный жаргон. - В чем только душа держится. Мешок с костями, больше ничего от бедняги не осталось, сами видите.

Зелейка, походившая на чудом уцелевшую узницу Освенцима, стояла рядом с двумя здоровыми верблюдами. Наш гость спокойно подошел к Дуки, задумчиво посмотрел на него, медленно покачал головой и сказал печально:

- Сами видите, ну и дела, больная, совсем больная верблюдица. Бедняга, одно слово, бедняга. Ох, ох, ох. Ума не приложу, как ей помочь.

Пока он разглагольствовал о верблюдах, мы с Ричардом самоотверженно старались не фыркнуть и не ухмыльнуться. Ричард отвез его назад к самолету, самолет взметнул густое облако пыли, поднялся в воздух, помахал крыльями и улетел. А мы еще долго тряслись от смеха.

Днем позже мы дотащились до "Долджети". Марго и Дэвид Стэдманы влюбились в верблюдов с первого взгляда и чудовищно баловали их. Прожив неделю на ферме, Зелейка настолько поправилась, что по моим представлениям могла без труда дойти до побережья. Я надеялась, что купание в море окажется для нее целительным. Голиафа я к ней не подпускала, благо на ферме было несколько отгороженных друг от друга загонов, и это, конечно, сильно ускорило ее выздоровление. Верблюжонок вопил не умолкая и всячески выказывал мне свое недовольство, хотя я ведрами носила ему молоко и патоку. Поросенок эдакий. Зелейку его крики тоже выводили из себя, она даже пыталась просунуть вымя сквозь прутья, лишь бы дать Голиафу пососать молока. Еще одна неделя райской жизни изменила Зелейку до неузнаваемости: никогда во время путешествия она не выглядела так хорошо, как в эти дни. Иногда по утрам она даже могла взбрыкнуть раз-другой.

Я решила идти на ферму "Вудлей", где нас с нетерпением поджидали Джэн и Дэвид Томсоны. Ферма находилась всего в пятидесяти милях от океана, зато от Карнарвона, где меня ожидала торжественная встреча и толпа репортеров, ее отделяли благословенные сто миль. Репортеров я все-таки побаивалась и хотела обезопасить себя на случай, если они попытаются меня выследить, поэтому специально для них послала на имя Рика телеграмму: "Зелейка все еще больна, буду Карнарвоне середине ноября" - не очень честный прием, но весьма действенный, как я потом убедилась. Последний короткий отрезок пути мне хотелось пройти одной, и я условилась с Риком, что мы встретимся через две-три недели в "Вудлее".

К этому времени погода начала меняться. В пустыне никогда не бывает настоящей весны или осени. Погода то холодная, то жаркая, а иногда очень жаркая, непереносимо жаркая. Вокруг расстилались плодородные земли с хорошими пастбищами, но дальше к югу все изменилось. Заросли чахлых низкорослых деревьев с серо-зелеными листьями покрывали окаменевшие волны красного песка, эти деревья - разновидность акации, по-местному "ва-нью" - считались хорошим кормом для верблюдов, но мои привереды не желали к ним прикасаться. Они никогда прежде их не видели. В первые же несколько дней верблюды потеряли все, что набрали в "Долджети". Я пыталась убедить их, что ветки ванью - вкуснейшая еда, но они мне не верили. Не доверяли. А кругом ничего больше не росло. К тому времени, когда я добралась до "Калитарры", последней фермы перед "Вудлеем", меня уже снова грызла тревога о верблюдах.

На этот раз в роли спасителей явились Джорж и Лорна. Я вторглась в их владения и увидела крошечное строение из гофрированного железа, очень привлекательное на вид, но расположенное в пышущей жаром пыльной ложбине, где повсюду громоздились умирающие или уже скончавшиеся машины и бродили прирученные дикие козлы. Джорж и Лорна глубоко поразили меня. У них не было ничего. Даже электричества, не говоря уж о деньгах, и они жестоко страдали от засухи. Такие люди встречаются нечасто. Они поделились со мной своим последним достоянием. Ради меня Лорна достала из-под кровати бутылку пива, хранившуюся на крайний случай бог знает сколько времени. Она дала мне дорогой корм для верблюдов и ухаживала за мной как за родной дочерью, вернувшейся домой после долгой разлуки. Джорж и Лорна принадлежали к замечательному племени настоящих австралийцев, как их у нас называют. В свои пятьдесят, а может быть, шестьдесят лет (точнее не скажешь) Лорна еще скакала на лошади без седла. Все артезианские колодцы на пастбищах Джоржа и все принадлежавшие ему машины действовали только благодаря его энергии и обрывкам проволоки. Но каким-то образом Джорж и Лорна поддерживали свою жизнь, оставались добрыми, щедрыми, сердечными людьми и никогда ни на что не жаловались. Через день после того, как я с ними рассталась, они отправились в путь на своем видавшем виды автомобильчике ради того, чтобы привезти еще немного корма для моих верблюдов и бутылку теплого лимонада. Машина по дороге встала, но Джорж умел чинить все на свете, и поздно вечером они добрались до моего лагеря. Из всех, кого я встретила во время путешествия по необжитым просторам нашего континента, Джорж и Лорна - наиболее яркое олицетворение неистребимой воли к жизни, отличающей жителей дикой Австралии.

Мне оставалось около двух дней пути до "Вудлея", и тут-то все пошло кувырком. Сумки вдруг начали рваться, седла стали натирать верблюдам спины, и последняя пара моих крепких сандалий пришла в негодность. Я связывала сандалии веревками, веревки стирали и ранили ноги, а идти босиком я не могла. На раскаленном песке можно было жарить яичницу. Местность вокруг угнетала однообразием, вода в колодцах была теплая и соленая, и больше всего на свете мне хотелось добраться до "Вудлея", посидеть в тени и напиться чая. Из-за жары я шла без одежды и вдруг увидела перед собой ферму. Она была неверно обозначена на карте, и я наткнулась на нее на десять миль раньше, чем ожидала. Я поспешно оделась и пошла к дому.

Трудно сказать, кому Джэн и Дэвид обрадовались больше - мне или верблюдам. С первой минуты я знала, что мои любимцы обрели пристанище, где смогут счастливо, в холе и неге, доживать свои дни, и до сих пор Джэн и Дэвид - единственные люди, с кем я могу всерьез и без устали говорить о верблюдах, об их привычках, говорить, зная, что меня понимают. Как и я, они нежно любят верблюдов и с рабской покорностью выполняют все их капризы. Дуки, Баб, Зелли и Голиаф вытянули счастливый билет. "Вудлей" стал их домом, и они очень быстро освоились со своим новым положением.

Рик приехал через несколько дней, взвинченный, самодовольный, поглощенный делами и заботами иного мира. На этот раз он разглядывал с вертолета остров Калимантан. Рик рассказал, что накануне в Карнарвоне, когда он зашел в гараж за своей машиной, механик сказал ему:

- Слышали, что случилось с вашей девушкой? У нее верблюд заболел, она доберется сюда к середине ноября.

Джэн и Дэвид предложили подвезти меня с верблюдами на грузовике и высадить нас милях в пяти от океана. Я не принадлежу к педантам и с радостью согласилась. Тем более что жара не спадала. На этот раз я связала верблюдов друг с другом и решила, что Голиаф втиснется в грузовик последним. Он без колебаний прыгнул в кузов. Не мог же он в самом деле допустить, чтобы мамочкино молоко увезли у него из-под носа неизвестно куда.

Мы благополучно добрались до места. Джэн и Дэвид сказали, что вернутся за нами через неделю. Оставшиеся несколько миль я ехала верхом и предавалась мрачным размышлениям. Я не хотела, чтобы путешествие кончалось. Я готова была повернуть назад, в Алис, выйти снова на скотоперегонную дорогу, отправиться еще куда-нибудь. Мне нравилось бродить с верблюдами по пустыне. Я радовалась пустыне, радовалась верблюдам. Оказалось даже, что эта жизнь мне по силам. Наверное, я вполне могла бы до конца своих дней странствовать по пустыне со стадом дромедаров. Я любила моих верблюдов. Я гнала мысли о разлуке с ними. И мне смертельно не хотелось встречаться с Риком. Эти последние несколько жалких дней мне хотелось побыть одной. Я попросила Рика хотя бы не делать снимков. На его лице появилось знакомое выражение недовольства: опять его хватают за руки. Ну что же, с кривой улыбкой подумала я, с этого началось, этим и кончится. Переживу. Верх справедливости.

Зато я могла любоваться яркими лучами послеполуденного солнца, ныряющими в Индийский океан за последней грядой дюн. Верблюды чуяли воду и готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры. Путешествие подошло к концу, а в голове у меня царил все тот же сумбур, и окружающий мир казался таким же нереальным, как в первые дни в Алисе. Мне было легче взглянуть на себя через объектив Рика и увидеть, как я еду верхом на верблюде по берегу океана, освещенная сто раз описанным заходящим солнцем, мне было легче увидеть себя в окружении друзей и помахать рукой той полоумной женщине с верблюдами: вокруг нее клубилась колючая пыль, а в глубине ее зрачков, как у всех провожающих, притаился страх, потому что слишком много слов так и осталось непроизнесенными. Я не в силах рассказать о радости и саднящей печали этих минут. Все произошло слишком быстро. Я не могла поверить, что все уже позади. Это какая-то ошибка. В середине путешествия кто-то просто украл у меня несколько месяцев. Но не внезапный упадок сил - все, вышел воздух - мучил меня у океана, а гнетущее чувство, что я выбрала неподходящее место для предпоследнего этапа своего путешествия.

Я ехала верхом по побережью времен плейстоцена поразительной, слепящей, фантастической красоты, его освещало такое непомерно огромное солнце, что казалось, будто этот огненный шар вот-вот сорвется с плоского горизонта, но, чем красивее было вокруг, тем мучительнее я сознавала, что все кончилось слишком внезапно, настолько внезапно, что я не успела освоиться с этой мыслью, а ведь пройдет, наверное, несколько лет, прежде чем я снова увижу пустыню и своих любимых верблюдов. Впереди меня ожидал шквал таких же ударов, и не было ни минуты, чтобы к ним приготовиться. Я ушла в себя, замерла, оцепенела.

Океан произвел на верблюдов ошеломляющее впечатление. Они никогда не видели столько воды. Пенные шарики добегали до берега и щекотали им копыта, они подпрыгивали на всех четырех ногах разом, и по милости Баба я едва не совершила полет на землю. Верблюды останавливались, оборачивались к океану и пристально разглядывали воду, потом отскакивали в сторону, переглядывались, вытягивая длинные смешные морды, снова устремляли глаза на воду и возвращались на берег. В конце концов они сбились в кучу и со страху запутали все веревки. Голиаф решительно бросился в океан. Он еще не знал, что такое осторожность.

Я провела на побережье сумбурную неделю. По счастливой случайности, мое путешествие окончилось в удивительном месте: другой такой полоски берега нет больше нигде в мире. Она окаймляла внутреннюю часть глубоко вдающегося в сушу узкого морского залива Хэмлин-Пул. Стена густо разросшихся морских водорослей перекрывала выход из залива в океан, поэтому вода в этом небольшом и сравнительно мелком заливе была необычайно соленая, что создало на редкость благоприятные условия для строматолитов^* - примитивных организмов, обитающих здесь уже около пятисот миллионов лет. Эти причудливые первозданные скалы выступали из воды, будто группа окаменевших Лонов Чейни^**. Берег усыпали ракушки, крошечные, полупрозрачные, совершенные по форме, как ноготки новорожденного младенца. Ярдах в ста от воды ракушки в результате выщелачивания образовали твердую породу, уходящую вглубь футов на сорок, а иногда и больше, и местные жители выпиливали из нее кирпичи для постройки домов. Здесь росли чахлые скрюченные деревья и солянки - превосходный корм для верблюдов, - а дальше тянулись плоские селенитовые низины и красные песчаные холмы пустыни. Я ловила желтохвостых рыбок и плавала в самой прозрачной, самой нежно-голубой воде на свете, заманивала в воду верблюдов (всех, кроме Зелейки, эта упрямица не желала даже ног замочить) и плавала вместе с ними; на ослепительно белом пляже я вслушивалась в хруст ракушек под ногами, разглядывала небольшие, будто стеклянные, зеленые и красные растения и валялась под раскаленным небом, чувствуя, что меня зажаривают живьем. Вода по-прежнему приводила верблюдов в недоумение; они не могли смириться с тем, что ее нельзя пить, снова и снова брали в рот, корчили рожи и выплевывали. На закате верблюды часто подходили к берегу, стояли и разглядывали воду и небо.

^* (Строматолиты - плотные слоистые образования в толщах известняков и доломитов, возникающие в результате жизнедеятельности колоний синезеленых и других водорослей.)

^** (Лон Чейни (1833-1930) - американский киноактер, обладавший удивительным даром внешнего перевоплощения.)

А я вновь, теперь уже в последний раз, воспарила к небесам. Я жестоко расправилась со своим имуществом, сохранив только самое необходимое - неприкосновенный запас. У меня остался грязный изношенный саронг на жаркую погоду, свитер и шерстяные носки - на холодную, что-то, в чем можно спать, что-то, из чего можно есть и пить, и больше ничего. Я чувствовала себя свободной, всевластной, невесомой и мечтала остаться такой навсегда. Вцепиться в эту возможность и не выпускать ее из рук. Мне так не хотелось вновь закружиться в беличьем колесе городской жизни.

Дурочка несчастная, я действительно верила во всю эту ерунду. Я забыла простую истину: то, что разумно в одном случае, бессмысленно в другом. Попробуйте пройтись по Пятой авеню, источая аромат верблюжьего дерьма и разговаривая сами с собой, вы тут же увидите, что все вокруг шарахаются от вас как от прокаженного. С вами не захотят здороваться даже ваши лучшие американские друзья. Я знала, что последним жалким лепесткам моей романтической наивности предстоит облететь в Нью-Йорке, где я окажусь через четыре дня в состоянии полной невменяемости; где буду со страхом передвигаться в глубоких ущельях, пробитых среди домов из стекла и бетона, хорошо понимая всю неуместность и нелепость своего нового облика искательницы приключений; где мне придется отвечать на идиотские вопросы из тех, что задают хозяйкам зоомагазинов любители домашних животных, и защищаться от людей, пристающих с шуточками вроде: "Ну как, дорогая, что на очереди, захватишь доску на роликах для сухопутного серфинга и махнешь через Анды?", и где я буду мечтать о пустыне, ничем не похожей на пустыню Нью-Йорка.

В последнее утро, когда я еще до рассвета готовила завтрак, Рик заворочался во сне, приподнялся на локте, вперил в меня обвиняющий взгляд и спросил:

- Как ты, черт побери, дотащила сюда этих верблюдов?

- Что?

- Признавайся, убила их родителей?

Секунду он вполне осмысленно и злорадно ухмылялся, потом снова провалился в сон и позднее ни разу не вспомнил об этом мимолетном эпизоде. Но в том, что ему привиделось, была какая-то крупица правды.

Джэн и Дэвид приехали на грузовике, я погрузила моих дерзких, отъевшихся за неделю уродов в кузов и доставила их домой - в новый дом, где им предстояло доживать свои дни. Здесь они имели полную возможность бродить на свободе, всячески злоупотреблять любовью и добротой своих хозяев, предаваться безделью, а вступив в пору старческого слабоумия, мечтать о земле обетованной и созерцать, как горб каждого из них становится все больше и больше. Мое прощание с Дуки, Бабом, Зелейкой и Голиафом затянулось на много часов. Я испытывала физическую боль, заставляя себя оторваться от них, и тут же возвращалась назад, утыкалась лбом в их шерстистые спины и твердила, какие они чудесные, умные, преданные и искренние друзья, как я буду скучать по ним. Рик довез меня до Карнарвона - сто миль к северу от "Вудлея", - откуда мне предстояло добраться самолетом до Брисбена, а потом до Нью-Йорка. Путешествие на машине не сохранилось у меня в памяти, помню только, что из моих глаз низвергались неправдоподобно бурные потоки соленой влаги, а я всячески пыталась их скрыть.

В Карнарвоне, в городе, наверное, не больше Алис-Спрингса, на меня обрушился первый мощный удар цивилизации, ввергнувший меня в многомесячное плавание по морям культурной жизни, от чего я, по-моему, больше уже не оправилась. Где ты, Боудикка^*, отважно шествовавшая по пляжам в Хэмлин-Пуле? "Что мне Нью-Йорк, - говорила она, - что мне "Джиогрэфик", я неодолима". А в Карнарвоне Боудикка спряталась в свою скорлупу, спасаясь от стремительной атаки всех этих странного вида людей, машин, телеграфных столбов, вопросов, шампанского и роскошной еды. Местный судья и его жена пригласили меня на обед, судья открыл огромную бутылку шампанского. В середине обеда мой желудок не выдержал, я тихонько прокралась на улицу и привела в ужасающий вид ни в чем не повинную пожарную машину, а Рик поддерживал мою голову и повторял:

^* (Боудикка - вдова вождя зависимого от Рима племени, возглавившая антиримское восстание в 61 году в Британии; после подавления восстания Боудикка покончила с собой, приняв яд.)

- Ничего, ничего, все образуется.

- Ничего не образуется, какой ужас, - возмущалась я между приступами рвоты, - хочу назад, в пустыню.

Сейчас, когда я мысленно возвращаюсь к своему путешествию, когда пытаюсь отделить факты от вымысла и вспомнить, как я прожила такой-то день, пережила такое-то событие, когда стараюсь вытащить на свет божий глубоко погребенные и безжалостно изуродованные воспоминания, из общего хаоса проступает четкая мысль. Ничего сверхъестественного я не совершила. Пройти по пустыне не опаснее, чем пересечь улицу, доехать на машине до побережья, наесться земляных орехов. Две важные вещи я усвоила благодаря путешествию: каждый обладает таким запасом сил и энергии, каким хочет обладать, и самое трудное в любом начинании - сделать первый шаг, принять решение. Я знала уже тогда, что время от времени буду забывать эти истины и мне придется повторять знакомые слова, утратившие смысл, и вспоминать, что они значат. Я знала уже тогда, что буду бесплодно тосковать об этом путешествии, вместо того чтобы вспомнить, чему оно меня научило. Путешествия, как я когда-то подозревала и в чем сейчас убедилась, не начинаются и не кончаются, они лишь меняют форму.