Печеньга

И опять я сижу над картой, сижу часами, рассматриваю водоразделы, реки, болота и читаю названия. Большое удовольствие - глядеть на карту. Невольно стараешься представить себе все эти леса, деревни и реки, а потом оказываётся на деле все совсем иным, прекрасным или, наоборот, разочаровывающим, но всегда неожиданным.

Читая названия, я пытался понять их и как-то систематизировать. Вот реки, скажем, в Тарногском районе и вокруг него кончаются на слог «га»: Тарнога, Печеньга, Верхняя и Нижняя Майга, Уфтюга, Торженьга, Сулонга, Сивчуга, Кортюга, Шебеньга и т. д. Потом я узнал, что все «га» угро-финского происхождения. Только от каких древних племен они остались - от восточных (югра) или западных (чудь)? Удалось выписать более ста местных названий рек, ручьев, лесов угро-финского происхождения, и я последние три года сижу над их расшифровкой. Кое-что уже сделал с помощью учителя и краеведа из Тарноги Андрея Андреевича Угрюмова. Кокшеньга - «сухая», «мелеющая»; Тарнога - «травяная», «осоковая»; Ерга - «игривая»; Печеньга - «лесная» и т. д. «Га» - это река, течение по-фински (имеется в виду не современный финский язык, а его древние предшественники). Точнее, не чистое «га», а слоги «ига», «юга», «уга», «ога», «еньга», «онга», «анга». По-фински река - jokki, по-эстонски - jõgi, по-вепски - jogi, по-горномарийски - иогы. Название реки Юг в переводе на русский язык просто «река». Устюг (устье Юга) - по сути дела «устьрека». Может быть, географы-топонимики знают об этом больше, но в литературе, которую я просмотрел, мне не удалось ничего найти, пришлось докапываться самому.

Любопытно было бы проанализировать и географические названия населенных пунктов. Вот вокруг Тарногского городка много погостов - Илезский погост, Верхне-Кокшеньгский, Верхне-Спасский, Минский, Шебеньгский и другие. Эти названия населенных пунктов, безусловно, указывают на их новгородское происхождение. А в районе Великого Устюга погостов нет, там починки - Большой Верхне-Ерогинский, Старый, Самойлов, Бурковский... На восток вокруг озера Белого встречаются «доры», «горы» и «дворы» - Дора, Чистый Дор, Малый Дор, Гора, Большая Гора, Клецкая Гора, несколько Горок, Горицы и т. д. К северо-западу идут «заводы» - Шольский Завод, Кемский Завод, Ковчинский Завод. Все это наша история, где ни копни.

Для Кокшеньги, например, характерны двойные названия деревень - народные и официальные (здесь говорят «деревня зовется» и «деревня пишется»). Скажем, деревня Хом - она же 1-я Алферовская, деревня Конюшенская - она же Шкулевская, деревня Вахнева-она же Тимошинская, деревня Злобина - она же Демидовская. Как появились эти двойные названия? Оказывается, дело в том, что место обычно получало название по имени того, кто его «разодрал», т. е. распахал. Освоение лесной «целины» было делом трудным, и часто новую землю разрабатывали вдвоем, вскладчину. Пайщики такого предприятия так и звались «складники», а деревня получала два имени.

А как же с почтой? Почты, как выяснилось, здесь просто не существовало, она появилась только при Советской власти, в 1918 году. И тогда были сохранены наиболее древние названия и одно из двойных, которое «пишется», - Новгородская, Слуда, Кремлево, Игуменовская, да и сам Тарногский городок, упоминавшийся в летописях еще в XV веке.

Много было интересных путей для путешествия, выбирай любой. Север мне так полюбился, что я перенес сюда и свои орнитологические интересы, вместо горных птиц стал изучать орнитофауну Вологодчины. А заодно и находил новые и наиболее интересные места. В этот раз остановился на Кокшеньге. Захотелось спуститься по реке Илеза от железнодорожной станции Илеза и попасть в реку Кокшеньгу. По ней же доплыть до Тарногского городка, побывать в деревнях со старинными новгородскими названиями. Всего километров двести. Этакое замкнутое кольцо, с железной дороги до станции Кокшеньга той же дороги. Это важно, ибо груз набирался порядочный. Ранней весной мало вероятности встретить тут туристов, и к тому же иначе как водой сюда весной не пробраться, дороги в это время непроезжие. Меня опять интересовал прилет и пролет птиц. С маршрутом, правда, получилось несколько иначе, но это уж неизбежно, в таких поездках невозможно жить по точно намеченному плану, да и нет необходимости.

В этот раз я ехал без Сергея Есина. Он поселился на Севере, работал в Лапландском заповеднике обходчиком и жил в маленькой избушке далеко от людей. Отговаривать его было бесполезно - как решил, так и сделал. Все были в ужасе. Поговаривали, что Серега немного того... душой подался. А он все равно уехал. Прошел уже почти год, и его нет. Перезимовал, провел там длинную темную зиму. Прислал всего одно письмо, очень короткое.

- Ты помнишь, конечно, то утро на глухарином току? - спросил он меня, когда прощались. - Я еще тогда сказал тебе, что принял одно решение? Так вот именно тогда, в избушке я и придумал это.

Впрочем, я его понял. Понял и даже позавидовал, что не могу вот так бросить все и уехать в лес. А раньше мог. Два года провел я как-то на зимовке в горах Тянь-Шаня и, вспоминая теперь это время, понимаю, что это были самые счастливые и самые плодотворные годы моей жизни. Было время не спеша подумать обо всем. На зимовке я написал свою первую повесть, там же собрал материал для кандидатской диссертации и написал ее вчерне. В Москве я бы не смог этого сделать и за десять лет. Человеку надо, хотя бы раз в жизни, побыть наедине с самим собой я с природой.

Не так уж редко сталкиваешься с подобными «чудачествами». Я знаю трех москвичей (геолога, инженера и врача), которые на два года уехали охотиться на соболей в район Подкаменной Тунгуски.

Мои друзья из Московского университета год назад работали в геологической партии на Камчатке рабочими, копали землю, рыли шурфы. Никто из них не пожалел об этом, наоборот, теперь они собираются заключить договор с одним из госпромхозов Камчатки на промысел нерпы. Эта промысловая бригада будет состоять из трех кандидатов наук и одного молодого доктора наук. Охота на морского зверя - дело не простое. Это не убой котиков, которых бьют на лежбищах палками. Нерпу стреляют с лодки или с плавающих льдин, перепрыгивая с одной на другую. Через 15-20 секунд убитая нерпа тонет, ее надо успеть подхватить багром. Я был на Камчатке и представляю себе, насколько это «мужская работа». Большая нужна сноровка.

Видимо, в человеке заложено стремление померяться силами с природой и выйти победителем, чтобы уверовать в себя.

Моим товарищем в новой экспедиции на Север стал Вениамин Константинович Шорохов, преподаватель физического воспитания, гимнаст. Веня всю жизнь мечтал о море, бредит им и сейчас. Но судьба распорядилась иначе. Человек он восторженный и увлекающийся. Ничего не стоит подбить его на любую авантюру. Скажи ему: «Завтра едем охотиться на медведя с рогатиной» или «Есть пещера глубиной сто метров. Никто там не был, и ничего о ней неизвестно. Пойдешь?» - он тут же ответит, не задумываясь: «Поехали».

Он очень энергичен. С утра до позднего вечера пропадает на работе, придумывая сам себе все новые и новые дела. То занимается гимнастикой с детьми, то организовывает кружок космонавтов, то отправляется в тайгу со студентами. И все это с азартом, со страстью и без всяких материальных выгод. И вечно с ним случается что-нибудь. У меня сложилось такое впечатление, что не он ищет приключений, а они его. Я знаю Вёню три года. В позапрошлом году он лежал в больнице со сломанными шейными позвонками, в прошлом году чуть не выбил себе глаз, когда стрелял из стартового пистолета, а в этом году упал с велосипеда под обрыв... В общем, я был готов к тому, что в этой поездке скучно не будет.

Нет страниц 33-34

бегущей воде света очертания. Рядом несколько сосен, неподалеку старый амбар с навесом над входом, а кругом старинные дома северной архитектуры - большие, высокие, с резьбой и ушастым коньком на крыше, вырезанным из комля ели, положенной поверх пересечения скатов крыши. Возникла она перед нами совершенно неожиданно, из-за поворота реки, как-то вмиг, и на долгое время церковка эта стала для меня символом Севера и неразгаданной загадкой.

Приходилось и раньше видеть деревянные церкви, скажем всем известные ныне Кижи или перенесенные в Суздаль Никольскую и Преображенскую. Спору нет, они красивы. Но в Суздале деревянные церкви стоят рядом с каменными, стоят на безлесных площадках города, они вырваны из своей естественной среды и перенесены в чуждую, словно жирафы в зоопарке. А эта стоит на своем месте, на берегу тихой лесной речушки, в окружении таких же своеобразных, как она сама, домов и бескрайних лесов. Кажется, выплыл ты в другой век, вынесла тебя река на двести-триста лет назад. Впечатление настолько сильное, что я бы не очень удивился, если бы увидел на берегу людей, одетых в белые холщовые рубахи и яркие сарафаны.

Словно выплыли мы в XVII век

Эта старинная деревянная церковка так поразила мое воображение, вызвала такое чувство восхищения, что я решил, во что бы то ни стало узнать о ней все.

Мы бросили свои надувные лодки «Саламандры» на берегу, и я побежал к этому чуду, которое всегда будет стоять у меня перед глазами таким, каким я неожиданно увидел его в первый момент. Обошел кругом. Доски серые, в бугорках лишайников. Кое-где оторваны. Подгнившее, вот-вот развалится, крыльцо. Зеленые ото мха крутые скаты шатров в белых мазках голубиного помета. На дверях огромный амбарный замок. В церкви и в самом деле зерно хранится.

Нелегким делом оказалось разыскать ключ от нее: было 30 апреля, канун праздника. К счастью, ключ находился у колхозного кладовщика Абрама или Абрамки, как его все называли. Славный парень этот Абрам. Лет ему двадцать пять-двадцать шесть. Глухой он, ничего не слышит, но все понимает по губам. Говорит он совсем невнятно, но в живых его глазах так и светятся ум и доброта. Как я узнал позже, он много читает, занимается фотографией и все что угодно может починить, начиная от прохудившегося ведра и кончая трактором.

Чудились суровые, темные лики, глядящие с ветхого иконостаса. Иконам могло быть лет двести, триста, четыреста... Заскрипели петли дверей, и я увидел голые стены и зерно на полу.

Внутри колокольни, куда мы поднялись с Абрамом, карабкаясь сначала по входной двери, потом по стене и, наконец, выжимаясь на руках в маленький квадрат в потолке, обнаружились надписи. Здесь карандашом, углем и «фасками расписывались сто и сто пятьдесят лет тому назад. Лесничий, купец, учитель, дьякон, монахи и даже один священник не смогли преодолеть соблазна и вывели на внутренней стороне стен колокольни свои имена и фамилии с указанием дат: 1815 год, 1844, 1887, 1907, 1913 и 1917 годы. Славянскими буквами, с ятью, с упоминанием должности и звания. Вот, оказывается, из каких глубин пришла страсть людей писать на стенах.

В Суздале на деревянном Никольском соборе повесили огромную доску со словами: «Уважаемые туристы! Если вам так необходимо увековечить свое имя, то оставляйте автограф не на памятнике, а на этой доске». И что вы думаете? На доске не осталось места, она стала похожа на лист бумаги, на которой в мастерской ремонта люди пробовали свои шариковые ручки. Рядом повесили другую доску. И на ней уже не разобрать увековеченных имен.

В Баклановской удалось узнать, что церковь называется храмом Всех святых и построена она как будто бы в XVII веке.

«Наверняка есть человек, и не один,- думал я,- который мог бы рассказать об этой церковке». Я искал его, но не нашел. Церковь постепенно приобретала какой-то загадочный, таинственный для меня смысл. Позже в Илезском сельсовете расспрашивал я о ней учителей. Только один из них, учитель истории и местный краевед Илья Никитич Невзоров, мог что-то рассказать. Ссылаясь на умерших уже жителей села, он утверждал, что храм Всех святых был построен в XVII веке бежавшими сюда участниками восстания Болотникова. Раньше церковь стояла в лесу выше по реке, а потом была перенесена ниже на три километра. И все. Ссылка на стариков не самый надежный источник. Я продолжал искать о ней сведения.

В Тарногском городке, в районном центре, тоже ничего не знали об этой церкви. Ни в библиотеке, ни в Доме культуры, ни в школе я не мог добиться толку. Даже Андрей Андреевич Угрюмов, учитель и краевед, признанный самым эрудированным человеком в Тарноге, только развел руками - не знаю, мол, а врать не хочу.

Искал я разгадку тайны Печеньги и в Тотьме, бывшей столице всего этого края. Допытывался у всех без исключения работников краеведческого музея, теребил его директора - Екатерину Павловну Соломенно, милого и знающего человека, побеспокоил давно уже ушедшего на пенсию прежнего директора - все бесполезно. Тогда я поехал в Ленинград, посетил научных сотрудников Русского музея и Управления охраны памятников архитектуры, Института археологии и библиотек. Нет. Ничего.

Два года я продолжал поиски сведений об этом деревянном сооружении сказочной красоты. Все новые и новые заказы редких книг в Ленинской библиотеке приносили одни лишь разочарования. В Москве побывал в Институте истории архитектуры, в Музее архитектуры и наконец, попал в Научно-методический совет по охране памятников культуры при Министерстве культуры СССР.

Проходными дворами серых и скучных домов на набережной вышел я к очаровательной каменной церквушке XVII века. Под высокими ее сводами трудятся люди, готовые прийти на помощь каждому, кто любит историю России и её искусство. Много было поднято и перерыто в поисках сведений об этой церкви. Но найдено лишь одно - упоминание о Всесвятской церкви в деревне Баклановской в «Списке памятников архитектуры государственного значения, подлежащих охране». В этом списке, составленном в 1960 году и насчитывающем около трех с половиной тысяч сооружений, храм Всех святых упоминался.

- Единственное, что теперь остается,- сказали мне,- это найти в Государственной инспекции по охране памятников истории и культуры паспорт на эту церковь. В нем должна быть графа «Литература». Если и есть какие-нибудь сведения о ней, то вы их найдете только там, больше нигде. И вот я держу в руках этот паспорт, листаю его и убеждаюсь, что все мои поиски были напрасными. Не обнаружил я такой книги, которая могла бы рассказать что-нибудь достоверное об истории возникновения деревянной церкви, затерянной в глухих лесах Севера. Не исключено, конечно, что, потратив еще несколько лет, удалось бы в старых книгах найти что-нибудь. Но я решил оставить это занятие, для такого поиска нужно провести целое научное исследование.

В паспорте сказано:

«1. Наименование памятника - тип, материал. Церковь Всех Святых рубленая, обшита тесом. В плане восьмерик на четверике, увенчанная небольшим шатриком с главой. Одна абсида пятигранная с бочкой и главой со сводчатым потолком. Шатрик покрыт тесом. Колокольня заканчивается шпилеобразным шатриком с миниатюрной главкой. Над папертью деревянная восьмигранная колокольня. Церковь на подклете.

2. Автор-неизвестен.

3. Дата-XVII (?)

4. Наличие живописи и скульптуры - иконостас сломали в 1935 году.

5. Техническое состояние. Стены и кровли в хорошем состоянии. Тес снаружи снят с северной и восточной сторон от земли на 1,5-2 метра. Крыша крыльца худая. Покосились столбики, поддерживающие тесовую крышу крыльца. Входная лестница почти разрушена».

Литературы о церкви не найдено, единственный источник сведений о ней - экспедиция архитекторов, давшая в Шестидесятых годах описание церкви на основании обследования. В разделе «Примечания» описана еще одна легенда, полностью противоречащая слышимой мной в Кокшеньге от учителя И. Н. Невзорова.

«По сведениям местных старожилов,- говорится в примечаниях к паспорту,- паперть с колокольней построены лет сто назад. Сама церковь очень древняя, построена на старой, стоявшей рядом. Здесь были скитские выселки, стояло «несколько домиков со слюдяными окошечками, в которых жили монахи, выгнанные из Соловецкого монастыря. Они и построили здесь маленькую церковь. Екатерина II выгнала монахов, т. к. не было от них доходов. Когда здесь поселился народ, стали строиться, решили сломать старую церковь и построить рядом новую частично из старого материала. Это было 200-250 лет тому назад. Так возникла церковь Всех святых».

Вот и все. Два года поисков. Но я не жалею о затраченном времени, оно не было потрачено впустую. Пришлось перелистать немало пожелтевших страниц, побывать в музеях, познакомиться с интересными людьми, кое-что понять, узнать, увидеть. Нет, время не пропало даром, и дело как будто доведено до конца. Мне удалось добиться средств на разбор церковки для перевоза ее в районный центр - Тарногский городок и установки в таком месте, где бы ее видели люди. На это отпущено было около 60 тысяч рублей. Абрам запер церковь и ушел, а я все ходил вокруг нее, рассматривал со всех сторон, фотографировал. Храм Всех святых сооружен по принципу «восьмерик на четверике», то есть на квадратный сруб установлен сруб восьмигранный. Так строили до середины XVII века, пока шатровые храмы не были запрещены патриархом, поскольку не соответствовали типам храмов Византии: «...как о сем правило и устав - церковный повелевает, строить о единой, о трех, о пяти главах, а шатровые церкви отнюдь не строить».

Однако здесь, на Севере, куда от преследований патриарха Никона и его последователей ушли из Московии старообрядцы, продолжали еще возводить шатровые церкви. Такая вот церковка могла стоять только здесь и нигде более. Деревянные церкви стали строить на Руси с ХII века, а в Новгороде - раньше. Но Киевско-Черниговская Русь, Новгород, Псков, Владимиро-Суздаль не оставили нам ни одного деревянного памятника архитектуры тех времен - все было уничтожено в результате набегов многочисленных врагов, сожжено, разрушено. Пожары бывали и здесь, на Севере, ведь Русь освещалась лучиной, но в эти непроходимые леса, в отдаленные гнезда староверов враги не могли добраться. Поэтому на Севере сохранились древние деревянные постройки, в том числе и церкви. Главным образом в Карелии, в Архангельской и Вологодской областях.

И вот она стоит... Живой образ старой, деревянной Руси. Стоит среди неоглядных лесов, сама словно две сросшиеся ели, стоит над тихой рекой, задумчивая, таинственная и единственная во всем мире.

У Рокуэлла Кента, американского художника и писателя, есть такие слова в книге «В диком краю»: «Америка не в состоянии предоставить туристу ничего, кроме красоты ландшафта. Все американские города отлиты по одной форме, как бы порождены одним идеалом. В постройках одного и того же периода на востоке и на западе страны я не замечал никаких признаков различия в характере и замыслах, ни малейшего намека на традицию, никаких следов влияния местных условий. Ни в одном типичном американском доме или городе, где я бывал, нет ничего, на чем бы не лежал штамп «сделано у нас»».

Понять такие слова можно лишь, когда видел Суздаль, Самарканд, Таллин, Украину, Подмосковье, Казань, Кавказ... И вот это - Север.

Весной прошлого года я получил письмо от Андрея Андреевича Угрюмова. Он писал: «...должен огорчить Вас. Перевозить храм Всех святых планировали нынешней весной по полой воде. Но какие-то туристы или охотники-браконьеры ночевали в ней и сожгли. Вместе с церковью сгорела и вся деревня Баклановская, жителей в которой уже не оставалось».

Бревенчатые дома в Баклановской больше были одноэтажными, с подсобными помещениями, расположенными под жилыми. В одном доме обыкновенно бывает две избы - спереди летняя, а сзади зимняя. Летняя служила горницей, в ней не было печи и полатей. Две ее комнаты называли «перед». Из сеней у «переда» вход на поветь-настил из толстых досок или плах. На повети устраиваются одна-две клети для хранения различных хозяйственных вещей. Под поветью - скотный двор и хлевы для мелкого скота. Напротив входа в «перед» через поветь расположена дверь в зимнюю избу. Тут обычно две комнаты, русская печь, кое-где сохранились еще полати.

Деревня была большая, хотя в последнее время и опустела совсем. Но домов из нее не вывозили, так они и стояли с пустыми глазницами окон. Дома выглядели несколько суровее, чем на Ерге. Резьбы по фризам, карнизам и оконным наличникам меньше, балкончиков под крышами почти нет, раскраски наличников и фасада я не видел. Но дома высокие, просторные. Конек с выпуклой грудью и прямо­угольными ушами красовался на каждом доме. И на каждой крыше - трубак из обожженной глины. Этакое сооружение вроде большой и вытянутой кринки с дырочками в верхней части. Понятно, трубаки эти местного происхождения. В Озерках на Кокшеньге издавна существовало гончарное производство - делали кринки, чайники, различную посуду. Один из таких чайников с обливой и грубым зеленым рисунком принес мне Абрам. Гончарное производство в Озерках живо и по сей день, но теперь там изготавливают одни лишь трубаки. Больше нигде в России я их не видел. Местная достопримечательность.

В Баклановской мне удалось найти несколько интересных изделий из бересты. Они действительно прекрасны. Многим нравятся дымковские игрушки из глины, резная деревянная игрушка или хохломская роспись. Да мало ли красивых вещей создают искусные руки нашего народа - скопинские глиняные изделия, каргопольские или гуцульские игрушки, Палех, Федоскино, костромская скань, холмогорская кость - всего не перечислишь. Я знаю людей, которые собирают матрешек. И все они разные - семеновские, майданские, тверские, из Барановичей. Родина русской матрешки - Загорск.

А мне полюбились скромные изделия из бересты. Не резная береста, что изготавливается в одном только месте на всем белом свете, а именно в деревнях Шемогодского сельского Совета под Великим Устюгом, а простое плетение из коры березы. Шемогодцы делают чудеса, вырезают на шкатулках, коробках и туесочках настоящие кружева из бересты, узоры с травками, животными, всадниками и охотниками. Это красиво. Но кружево есть кружево - искусство декоративное. А плетеная береста нужна людям в повседневной жизни, ею не только любовались, она была необходима. Это красота не отвлеченная, а насущная.

Из полосок березовой коры изготавливали много различных вещей. Плели и туески, и пестери, и различные коробки, и солонки, и солоницы, и ножны для точильного бруса, и всякую посуду, даже бутылки. Видел я куртку, сплетенную из бересты. И воротник у нее, и карманы, и пуговицы - все как полагается. И все сплетено из полосок березовой коры. С нее снимается верхний непрочный белый слой. Береста получается желтого цвета с темно-коричневыми точечками и черточками. Из большого листа коры делают сначала заготовку - длинные полоски шириной около двух сантиметров. Заготовки сворачивают на палке в клубок так, как мальчишки наматывают нитки, когда запускают воздушного змея.

Потом палка вынимается, и получается почти круглый клубок. Концы на такой заготовке полметра и более. Вот из такого клубка и плетут.

В Баклановской делали коробки такой формы, какой я больше нигде не видел,- снизу коробок квадратный, а сверху круглый. Называется такая коробочка «зобёнечка». А сплетена так, что даже сметану можно держать в такой коробке. Большие туеса в виде ведер, как цилиндрических, так и конусных, сворачивают уже из целого куска бересты. Дно и крышку вырезают из дерева. На крышке гнутая ручка, снизу схваченная деревянной шпонкой. В таком туеске квас хорошо держать или грибы солить.

Два дня мы плыли от Баклановской до Верхне-Кокшеньгского погоста или, как теперь его называют, сельсовета. Наслаждались тишиной, размышляли.

Я возился у костра, Шорохов дремал в палатке. Прошел небольшой дождь, и кое-что из одежды пришлось развесить на ветках ивы вокруг ярко пылающего костра. Пронзительно, с надрывом кричали чайки, в сумеречном лесу неистово верещали дрозды. Утиная похлебка долго не закипала, и я решил подбросить в костер смолья, взял топор и принялся за сосновое бревно. Тут костер ярко вспыхнул. Повернувшись к огню, я увидел, что Бенина штормовая куртка сорвана с ивового куста ветром, упала на костер и обхватила рогульки таганка, словно лучшего друга после долгой разлуки. Куртка вспыхнула как порох, поздно было ее спасать.

- Веня! - крикнул я.- Посмотри скорей! Не пожалеешь!

Он высунулся из палатки:

- Что?! Где?

На перекладине висела уже одна молния, кусок обгоревшей полы плавал в котелке, а по краям костра тлели непросохшие карманы.

- Ничего себе...- проворчал Вениамин.- Что ж ты смотрел?

- Буквально секунда,- оправдывался я,- только отвернулся бревно расколоть...

И вдруг он дико посмотрел на меня и закричал:

- Беги! Ложись!

Он метнулся к бугру берега. Я ничего не понимал.

- Уходи! Патроны! Сейчас взорвутся!

Тут только до меня дошло: в карманах куртки были патроны, и лежали они прямо в костре на красных углях.

Прыжок в сторону, и я лежу за бугром рядом с Шороховым.

- Сейчас рванет! - с мальчишеской радостью говорил он.

- Хорошенькое дела... - я представил себе летящие во все стороны головешки и опрокинутый котелок с похлеб­кой.- Палатку бы не пробило. Хорошо, лодки далеко.

Но патроны не взрывались.

- Может, я переложил их? - засомневался Веня.

И вдруг он вскочил и кинулся к костру. В руках у него была палка.

- Куда?! - завопил теперь я. - Ты что?!

Но он был уже у костра. Несколькими ударами палки расшвырял в стороны угли в том месте, где догорали карманы. В них действительно были картонные патроны.

- Намокли...- проговорил он.

- Ну, Шорохов, ты своей смертью не помрешь,- сказал я, поднимаясь с земли.