Посещение комиссара полиции

17 июля я отправился с рекомендательным письмом к мистеру Мадлей, главному комиссару южноавстралийской полиции, чтобы получить позволение снять фотографию с одного из трэкеров. Придя в его бюро около 9 часов, я его не застал, так как он был в тюремном отделении, в которое меня и направил один из его сторожей, узнав о цели моего посещения.

Я прошел общественный бульвар, разъединяющий два здания, и путем опросов добрался до комнаты, где сидел и доканчивал свои дела с докладчиком мистер Мадлей. Получив мою карточку и рекомендательное письмо от проф. Стэрлинга, мистер Мадлей принял меня тотчас же и, протолковав минут пять, попросил подождать, пока он кончит минут через десять свои дела, а в ожидании предложил мне выкурить папироску. От папиросы я отказался, подождать согласился с удовольствием, имея в виду столь краткий срок. Пока я сидел, комиссар, попыхивая обычной для австралийского жителя трубкой, подписывал одну бумагу за другой, предварительно пробегая ее глазами.

Скоро доклад кончился, и мистер Мадлей, взяв свою шляпу, любезно предложил мне следовать за ним. Без просьбы с моей стороны он повел меня по зданию, показывая его назначение. В двух комнатах на полках стояли толстые тома, этикетированные и занумерованные. Взяв один из них, мистер Мадлей раскрыл его и показал ряд фотографий криминальных личностей. Каждая карточка, фас и профиль, занимала страницу, на которой была составлена также подробная опись личности преступника для будущих сведений о нем. Эта комната относилась к Южно-Валисскому району; в другой он из подобного же альбома показал мне несколько других портретов. На страницах, занимаемых последними, были помещены также рисунки от руки, изображавшие знаки, вытравленные личностями на руках, ногах, груди, что так обычно у людей, живущих у морских побережий.

Мистер Мадлей поинтересовался иерархической лестницей нашей полиции, а равно и ее назначением; я что знал, то ему сообщил. Удивившись, что при описях преступников не помещены их измерения, я полюбопытствовал о причинах такого упущения, на что получил ответ, что дескать английская полиция мало нуждается в таких измерениях, так как даже заподозренного человека она как свободного не имеет права не только измерять, но даже арестовать, и делать это можно только при наличности самого преступления. Впрочем, нечто аналогичное с системой Бертильона в книгах аделаидского полицейского комиссара имелось: кое-где были даны отпечатки кожных извилин большого пальца, так как по каким-то вычислениям два однородных подобных отпечатка могут встретиться только у двух лиц чуть ли не из десятка миллионов.

Показав мне также и кондуиты преступлений, мистер Мад-лей повел меня вниз и мельком показал зал судбища. Это> нечто вроде наших отделений окружного суда. Та же обстановка, те же любопытствующие лица публики на своих местах, те же кафедры для судящих и те же склоненные фигуры записывающих прения секретарей. Осмотр был настолько мимолетен, что я затрудняюсь дать даже приблизительное описание этого акта правосудия: мы приотворили дверь и буквально только глянули. Засим мы прошли большой чистый тюремный двор мимо обычных входов и окон, защищенных прочными решетками, причем дорогой комиссар указал мне на одного из тайных полицейских, одетого в обыкновенный пиджак и котелок, благодушно сморкавшегося в платок, который он, впрочем, поспешно отдернул, чтобы салютовать своему начальнику. Рядом стоявший полисмен тоже вытянулся. Я забыл упомянуть, что сам-то мистер Мадлей был одет в партикулярное (Партикулярное платье - частное, неслужебное, неофициальное) платье, с цветком водяной лилии в петлице. Это был благодушнейший человек, довольно полный, низенький, с слегка полысевшей головой. Он один из всесильных людей Южной Австралии, но видом своим напоминал ближе всего какого-нибудь благодушного владельца табачной лавки или аптеки.

Оказывается, комиссар вел меня в фотографическое отделение, где уже поджидал его фотограф, за которым он посылал еще в мое пребывание в его кабинете. Для осмотра мне было фотографом приготовлено свыше 50 негативов и снимков.

Это было для меня и ново, и весьма интересно, я не ожидал встретить такого богатства в комиссариате полицейского начальника. Тут были почти все типы южноавстралийцев в одеждах и без одежд, позирующие и снятые в свободных позах и движении. Тут были снимки тайных церемоний, примерных боев, портреты и карточки: трэкеры, преступники, охотники... и чего-чего только не было, что характеризовало жизнь и обычаи аборигенов. Я был так восхищен неожиданным осмотром такой коллекции, что немедленно выразил в очень деликатной форме желание иметь подобную коллекцию, всю и, конечно, за плату. Как только я высказал это, случилось нечто уже совсем для меня неожиданное. Мистер Мадлей поспешно заявил мне, что «науке он готов служить всегда и везде» и эту коллекцию я получу даром по ее немедленном изготовлении, о чем он тут же и распорядился.

По русскому обычаю, я начал осторожно не отказываться - для этого я слишком серьезно смотрел на мою миссию в Австралию, а благодарить и говорить «зачем же даром, я охотно заплачу, что плата тут вполне понятна и т. п.», но мистер Мадлей был непреклонен в своем предложении и, справившись о времени моего пребывания в пределах Южной Австралии и даже всей Австралии, повторил немедленный приказ приступить к изготовлению позитивов со всех негативов. Тогда я поспешил сердечно поблагодарить столь редкого по подобному отношению к науке представителя исполнительной власти и попросил принять от меня в Аделаиде маленький подарок в виде захваченных мной безделушек. На это мистер Мадлей согласился, к моему, конечно, особенному удовольствию. Посмотрев несколько фотографий туземцев-преступников и притом еще особо важных, в лицах их я, правду говоря, видел мало преступного, если не считать нескольких «дикарей». У «диких», впрочем, лица вообще слишком выразительны для европейца. Интересна судьба одного из них.

Совершив несколько нападений на скот поселенцев, заколов животных, делая это, вероятнее всего, из побуждений фанатических, он был осужден на несколько лет тяжелых работ. По отбытии наказания он был возвращен на родину, но почему-то не пришелся по нутру своим соотечественникам и в конце концов он поступил на службу трэкером в полицию. На этой должности он вновь совершил какое-то преступление. В полиции служит он и поныне.

Кстати, относительно трэкеров. Австралийская полиция обратила свое особое внимание на необыкновенное развитие наблюдательности у туземцев, для которых, впрочем, это качество является простой насущной необходимостью, принимая во внимание скудность их природы и явную для всего живого потребность добывать питье и пищу. Австралийский туземец, живущий на границе пустыни и даже в самой пустыне, представляет собою человека с особыми качествами. Он бесспорно умен - слова Зица, сообразителен, иногда горд и царски величав - слова Мадлея, чему способствует при хорошей пище их красивое телосложение, в котором напрасно отказывают ему некоторые исследователи. Он в то же время обладает зоркостью и наблюдательностью.

Там, где европеец не увидит при самом тщательном рассматривании и следа каких-либо изменений на почве от шагов прошедшего человека или животного, австралийский трэкер идет как по нитке, время от времени указывая на доказательства правильности его следования. Для этого ему достаточно чуть заметной вдавлины от каблука на каменистой даже поверхности, слегка свороченного камешка, задетой и содранной слегка коры на дереве или надломанного стебелька травы, клочка пряжи от костюма, едва видного и ничтожного, и т. п. При мне мистер Мадлей получил телеграмму от своего агента, преследовавшего по пятам какого-то преступника. Эту телеграмму он любезно прочел мне; из нее я узнал, что трэкеры вели полицию по верным следам скакавшей кованой лошади на протяжении 40 миль разнообразной местности- австралийского буша (Буш - заросли кустарника или густые, труднопроходимые тропические и субтропические леса. Отсюда - бушмен, лесной человек, обитатель этих лесов), скреба и пустыни. Память мне иногда изменяет, а своевременно я не был внимателен (ниже будет видно почему), но в телеграмме стояла цифра, кажется, даже не 40, а 400 миль. Но оставим первую цифру, которая безусловно мала, так как я пишу только про часть пути преследования. 40 верст точного следования по следам, незаметным нашему глазу, это было бы невероятно и непостижимо, если бы не было тому ясных доказательств.

Между прочим, мистер Мадлей показал мне фотографию того бумеранга, который был брошен в него самого туземцем и был сделан из того самого дерева, которое растет на месте гибели одного путешественника; показал также другие фотографии и затем повел в свой главный кабинет в здании, так сказать, градоначальства, том самом, в которое я попал вначале, отыскивая комиссара по данному адресу.

Войдя в довольно просторный парадный ход, мы поднялись по узенькой лестнице во второй этаж, причем мистер Мадлей передвинул задвижку со слов «нет дома» на слово «дома», помещенную в первом марше лестницы для удобства посетителей, интересующихся застать комиссара. С верхней площадки мы вошли в дверь, идущую в главный кабинет комиссара южноавстралийской полиции.

Кабинет мистера Мадлея - небольшая комната в два окна. Прямо от входа стена, увешанная фотографиями, имеющими интерес для мистера Мадлея; среди карточек его личных знакомых помещаются снимки с групп полицейских, трэкеров, виды некоторых местностей. Несколько штук оружия развешано в качестве декорации. У стены стол с бумагами и ящиком, в котором в данное время помещались орудия преступления одного разбойника и его двух соучастников. Сам разбойник осужден на вечную каторжную работу при тюрьме, в нескольких верстах от Аделаиды, где он тешет камни. Каждый из соучастников осужден на 10 лет тяжелых работ.

Лица этих молодых людей, соучастников, судя по фотографиям, весьма симпатичны и совсем не преступные: они были под исключительным влиянием патрона, лицо которого действительно имеет криминальные черты, даже для неискушенного наблюдателя. Среди орудий преступления две кожаные палки, туго набитые песком. У этой стены рабочий стол Мадлея с бумагами и отделениями для хранения всего нужного для работы. В простенке между двумя окнами, выходящими на упомянутый бульвар, просто обитый диван. У стены, противоположной стене с фотографиями, стоит запертый шкаф. Стена, противоположная окнам, имеет камин, на котором расставлены различные вещицы.

Подойдя к запертому шкафу, Мадлей отпер его две дверцы. Шкаф и обе дверцы оказались увешанными различными, орудиями преступлений, которых не описываю, так как подробности едва ли особенно интересны: это ножи, револьверы, кастеты и пр. Среди орудий, относящихся к эпохам минувшим, висят орудия современные. Наибольший интерес имеет левая дверца, где помещен портрет туземца-убийцы с диким взором и трепаной бородой, держащего у груди топор европейской работы. Поверх портрета прикреплен и самый топор.

Я спросил Мадлея об истории интересного ржавого кинжала, но оказалось, что эта вещица единственная, не имевшая ничего общего с преступлением и подаренная мистеру Мадлею приятелем просто как курьез, для привлечения внимания осматривающих коллекцию. Кинжал - картонный и в своей рукоятке содержит веер, развертывающийся при вытягивании конца рукояти. Одно время такие безделушки, продукт европейского рынка, были в большой моде у австралийских дам.

Однако для меня, интересовавшегося другой стороной жизни отдаленного континента, отброшенного от остального мира в простор южных океанов, оказалась более интересной нижняя часть шкафа, где я заметил австралийские орудия дикарей. То была малая часть того, что в изобилии получал, а может быть, и не перестает получать комиссар от своих подчиненных, рассеянных по всему пространству южноавстралийской колонии. Эта малая часть состояла из десятка бумерангов, ожерелий, украшений, предметов колдовства и тайных церемоний «дикарей». Кое-что было завернуто в бумагу, но мистер Мадлей, отряхивая пыль с пальцев, любезно распаковывал пакет за пакетом.

Совершенно случайно я высказал огорчение, что подобные вещи, согласно словам Зица ныне представляющие большую научную редкость, едва ли в таком ассортименте попадут ко мне, если бы даже мне посчастливилось в магазинах Сиднея, столичного города всей Австралии. Справившись, буду ли я по возвращении из Сиднея в Аделаиде, и получив отрицательный ответ, мистер Мадлей неожиданно выразил желание подарить мне несколько вещей. На мое вполне естественное смущение он поспешил прибавить: «Для науки я всегда и везде готов служить». При этом он, мистер Мадлей, перечислил несколько подарков, сделанных им разным другим лицам, среди которых почетное место занимает принц Валлийский, ныне король Англии.

Нужно ли передавать о моей радости в полном смысле этого слова. Но каково было мое ликование, когда, придя к Мадлею с безделушками-подарками (сундучок-модель с звенящим замком, модель лаптей и финский нож), я узнал, что презент мне состоял из каменного топора с рукоятью (древняя редкость даже для австралийских музеев), редкого каменного ножа в ножнах из коры, таинственного камня церемоний со знаками, колдующей палочки-указки (несущей смерть указуе-мому), украшений груди и чресл, женского дорожного мешочка, копьеметальника и четырех бумерангов и туфлей из перьев эму. Если судьба поможет мне довести все это до России, я привезу поистине драгоценный дар центральной Австралии русскому музею.

Но любезность мистера Мадлей простерлась еще далее: я получил от «его рекомендательное письмо для комиссара Мельбурна и два поручительных письма к его подчиненным в те места центральной части Австралии, куда я решил направить свои дальнейшие стопы путешественника.

Бережно взяв упакованную полицейским свою драгоценную добычу, я распростился с более чем любезным мистером Мадлеем и доставил ее в гостиницу. После этого направился в музей к д-ру Зицу и попросил его научно оценить вещи. Зиц любезно согласился, и в его визит ко мне я получил подтверждение, что увожу в Россию поистине редкости в виде топора, ножа, талисмана-камня, палочки и туфель.

Вечером занимался укладыванием вещей, готовясь в дорогу внутрь Австралии, и, конечно, особенно бережно уложил дары Зица и Мадлея (в числе подарков первого был купленный у него на 1 фунт стерлингов прекрасный спиртовой экземпляр сумчатого крота). Проявлял снимки. День был удачный, и снимки вышли хорошо.

На другой день я ходил в С.-Питере Колледж посмотреть здание, так как в субботу в Австралии уроков нет. Служанка, отворившая мне дверь, унесла куда-то мое рекомендательное письмо, которое я просил передать директору пастору, но через несколько минут вернулась и, возвращая письмо и карточку, сказала, что директора в настоящее время (четверть первого) нет дома. Был ли директор дома и не хотел меня принять по болезни или чему другому, или не был дома на самом деле, - не знаю, но только мне пришлось повернуть вспять, и, следовательно, я не имею возможности занести на страницы этого дневника достоверность посещения и краткое описание пятой школы Аделаиды из числа посещенных мной.

Утро, столь неудачно посвященное посещению колледжа, завершилось приятным знакомством с мистером Грэбси, издателем «Сад и поле» - культурно-ботанической газеты, бывшего учителя и работника по части народного образования, напечатавшего несколько серьезных брошюр и посетившего с педагогическими целями Европу и Америку. Беседовал с ним недолго, с полчаса, показывал «Хрупа» («Хруп», воспоминания крысы-натуралиста - название научно-популярной книги А. Л. Ященко для детей среднего возраста. О ней см. вступительную статью) и на память получил его брошюры с авторской надписью и несколько руководящих сведений относительно австралийской литературы по части образования.

Вечером сделал визит директору ботанического сада д-ру Гольце. Мне предложено было явиться в дорожном потрепанном костюме, но я предпочел все-таки надеть сюртук и был очень тому рад, так как застал довольно порядочное общество. Это были представитель оппозиции в южноавстралийском парламенте мистер Гамбург, истый немец, с юных лет натурализовавшийся в Австралии; супруга его и дочь; какие-то две пожилые мисс; родственница Гамбурга, красивая барыня, разодетая в шелк, и какой-то молодой человек. Прежде всего представился и познакомился с мадам Гольце, Евлампией Симоновной, природной русской, родившейся и вышедшей за Гольце замуж в Вятской губернии. Благодаря тридцати годам, проведенным безвыездно в Австралии, она испортила свой русский язык и вполне изменила обычай и привычки. Она уже выражалась: «Шесть годов», «когда имеете свободное время» вместо «если имеете» и т. п. Но говорила все это все-таки по-русски. Она поставила крест на все свое русское прошлое и на мой вопрос, не скучает ли о русском снеге, поспешно ответила, что нет, и в подтверждение правильности своего взгляда сослалась на сына, который ребенком, лет двадцать тому назад, на предложение возвратиться в Россию ответил удивлением и отрицанием.

Признаться, меня явно сухое ее отношение к далекой родине немного огорчило, и я только тем утешился, что сам герр Гольце, никогда не бывший русским подданным, гораздо теплее относился к стране, в которой он прожил десять лет и где женился. Впрочем, д-р Гольце показался мне симпатичнейшим и добрейшим человеком по натуре.

Мой первый разговор с Гольце и Гамбургом вращался большей частью около Австралии и причин моего посещения ее, «этого неважного гнезда», как выразился Гамбург, из которого европейцы повыбили и повыгнали туземцев, обрекая их на медленное исчезновение с лица земли среди поистине ужасных пустынных областей некультурной Австралии. Такое заявление со стороны лица, «с юных лет» живущего в Австралии, меня удивило, но вскоре я понял разгадку. Она заключалась в том, что Гамбург - глава оппозиции в парламенте и метил в премьеры, что, по словам Гольце, не невозможно. Парламентские же партии, по словам Гамбурга, в Южной Австралии занимаются только отниманием друг у друга власти, а заполучив ее, премьер больше всего заботится об угождении своей партии, а не об общеколониальных интересах. Отсюда и эта озлобленная нотка, обращенная по адресу англичан, культуртрегерство (Культуртрегерство - в подлинном смысле распространение культуры, культурно-просветительная работа среди населения. Термин, иронически употребляемый по отношению к колонизаторам, порабощающим народы колониальных стран под флагом распространения культуры) которых немцы ставят ниже своего.

Дальнейшая беседа, между прочим, показала, что сам Гамбург человек очень неглупый, веселый, остроумный. По взглядам он относится к врагам демократического правления. Мы покурили в кабинете гостеприимного хозяина и прошли в гостиную к дамам, сидевшим полукружком около камина, по здешнему обычаю. Начался файв-о'клок (Фаив - о'клок (five o'clock) - в точном переводе «пять часов». Употребляется в смысле - чай или кофе в пять часов). Я пил чай с лимоном из длинного, напоминавшего наши винные стакана, прочие пили кофе. К чаю подавались слоеное печенье с начинкой из варенья. Варенье, между прочим, было из гуавы - ягоды, напоминающей наш крыжовник.

После чая Гольце, Гамбург и я пошли по саду. Ботанический сад, на содержание которого, по словам Гольце, отпускается довольно мало и весь сад находится в ведении директора и еще 27 человек под его руководством, производит сильное впечатление, особенно если его обойти в сопровождении такого ментора, как директор, разъяснявшего все подробности возникновения и поддержки сада.

Это большой участок, довольно ровный, по которому красиво распланированы дорожки, пруды, куртины, оранжереи и питомники. Житель умеренного климата будет поражен красотой всевозможных экзотических растений-древесных, кустарных и травянистых, растущих здесь свободно на воле. Растения, требующие особой влажности и не выносящие даже бесснежной аделаидской зимы, разумеется, культивируются в оранжереях.

Гордость директора, цветущие растения тропиков помещаются в горшках в грунте в особых теплицах, причем цветы все на виду благодаря чистым стеклам и установке растений у самых оконных стекол. Эти оранжереи имеют «цветущий» вид даже в «крутую» аделаидскую зиму. Обилие, разнообразие и здоровый вид растений, по словам сопровождавшего нас Гамбурга, есть результат знаний и отеческой заботливости к растениям нынешнего директора Гольце, и я охотно этому верю после первого знакомства с ним. Даже Мельбурн, ботанический сад которого по планировке и богатству первый в Австралии, не имеет подобных оранжерей.

Гуляя, мы зашли в питомники, и директор открыл нам ту теплицу-парник, где он выращивал молодую викторию-регию. Горшки с молодыми побегами, выбросившими первый лист, стояли погруженные в теплую воду. Независимо от их водного пребывания их дважды поливают - утром и вечером, дабы очистить листья от попадающей на них пыли. Поблизости рабочий сарай, в котором помещаются чудные кусты азалий, высаженные на время «со стулом» (Цветы, высаженные со стулом, - цветы или вообще растения, пересаженные с места своего обитания вместе с почвой, охватываемой корневой системой растения), завернутые в большие тряпки. Посмотрев теплицы, мы прошли в «экономический» музей сада. Это - красивое здание, состоящее из одного большого зала, в котором малая часть отделена для гербария, а большая заполнена погонными (Погонные витрины - музейные витрины для экспонатов, расположенные горизонтально, обычно в виде длинных столов-ящиков со стеклянным верхом) и стенными витринами. Цель музея больше педагогическая. В витринах разложены различные препараты. Между ними много искусственных репродукций плодов из воска, чудно изготовленных, которые не отличишь от натуральных, такие же коллекции грибов, где я с удовольствием увидел и наши северные: мухомор, масленок и пфаллус. На одних витринах растения медицинские, растения вредные, злаки и пр. Все это в прекрасном состоянии и снабжено латинскими этикетками с разъяснением на английском языке. Имеются и продукты растений, иллюстрирующие значение данного растения. Другие витрины заключают растения и те поделки, на которые они идут, а равно и то, что из них делают черные аборигены. Здесь помещена «австралийская мельница», состоящая из большого гладкого камня и лежащего на нем круглого камня поменьше, величиной с голову ребенка. Тут же встретите и плетенья, пряжу и прочее австралийцев.

Особые витрины содержат шлифованные распилы деревьев. Ко всему этому достаточно в заключение прибавить, что везде видна заботливая рука. На стене висят два портрета первых двух предшественников Гольце и, между прочим, портрет-гравюра знаменитого ботаника Австралии барона Мюллера, немало потрудившегося и оставившего после себя родине обширные коллекции и объемистые печатные труды.

Осмотром музея наша прогулка закончилась, и мы, поливаемые зимним дождем, вернулись в дом директора, где нас поджидало все то же общество. После непродолжительной беседы хозяйка пригласила нас к вечернему ужину-чаю, который состоял из рыбного и мясного блюд, пирожного, фруктов и кофе. Желающие, впрочем, могли получить и чай, но таких не оказалось. Среди плодов земных я впервые попробовал ягоды гуавы, отчасти напоминающие видом, как я уже говорил, крыжовник.

После ужина снова беседовали, а беседу завершили вновь прощальной трапезой, состоявшей из кофе, а желающим из виски, пива. Я же выпил «гусиного шампанского». Это выражение очень понравилось обществу, впервые его слышавшему, и, кажется, его решили распространять. Наконец, после последней трапезы все попрощались с гостеприимными хозяевами и так как был уже десятый час, то и пошли домой.

Мне и отсюда пришлось унести нечто очень полезное для коллекции австралийских предметов: Гольце подарил мне кусочек осколка от бутылочного стекла, превращенного искусником туземцем в стекловидный наконечник, которым он выводит свои рисунки .по бумерангам. Эту бутылку он нашел после какого-нибудь пионера-минера. Гамбург дал мне рекомендательное письмо к пастору Рейтеру в Киллалпанине на Куперкрике, куда он с Гольце и посоветовал мне проехать для одновременного ознакомления с пустыней Австралии и с ее черными жителями - правда, уже сильно цивилизованными. Миссия, в которую меня направляли, была в двух днях почтового пути от местечка «Hergott springs» на железной дороге в глубь Австралии, до которого было тоже два дня пути по рельсам.