Поездка в Херготт (до Куорна)

Запасшись рекомендательными письмами в Куорн, в Херготт и в Киллалпанину, я в 7 часов утра был уже на железнодорожном вокзале, куда часть моих вещей принес служащий из отеля. Я отправлялся с «легким» багажом, но и он состоял из трех вещей: сака с бельем и пр., пледа с плащом и ящика с фотографическим и коллекторским запасом. Сначала я попал не в тот вагон, но вскоре благополучно перебрался в надлежащий. Вагон II класса (и последнего, так как III нет вот уже несколько лет) был битком набит суровыми на вид субъектами, оказавшимися предобродушнейшим народом. Все курили трубки и основательно оплевывали пол и положенные на пол маты (видимо, для этой самой цели, так как в вагонах для некурящих я матов не видел). На матах лежали две металлические «бульотки», содержащие химический состав, выделяющий теплоту.

Поезд тронулся. Все оживленно беседовали, а я занялся наблюдением моих случайных спутников. Один из них методично резал черную плитку американского трубочного табака, растирал его между ладонями и набивал коротенькую трубку; другой ковырял в зубах поднятой с грязного пола спичкой. Было тесно, так как у пассажиров был большой багаж, который за неимением достаточного места на сетках лежал на полу, совершенно заграждая путь. Затем я стал смотреть в окно, стараясь запомнить виды для будущего занесения в дневник, но запоминать было нечего, и весь путь до Куорна я могу описать в нескольких словах. Сначала это был загородный культурный участок, довольно часто застроенный домами, затем пошли равнины, запаханные или обращенные в пастбища (паддоки), на которых изредка встречались хутора.

И представить себе, что когда-то равнина эта была покрыта лесом, хотя редким, но все-таки лесом, по которому бродили семьи аборигенов. Теперь же это та же матушка Россия с ее бесконечными полями и лугами. Только здешние поля и луга имеют красноватую почву и летом совершенно меняют свой вид, превращаясь в желтую пыльную пустыню. И теперь по ней изредка бежали змейки высохших криков, копии наших степных речушек. Словно наша урема, только сильно разреженная, около криков ютились остатки древесных кущ. Ближе к Петербургу, не имеющему никакого сходства с нашей столицей, местность захолмилась и рельсовый путь кое-где словно врезывался в эти холмы: по бокам невысокой стеной шли обрывы или, вернее, обломы косо напластованного глинистого сланца. По зеленой траве равнин и холмов во многих местах паслись прекрасные жирные овцы, а иногда и небольшие стада коров. Затем холмы снова отошли от полотна и рисовались на горизонте синеватыми горами. Эти удалившиеся холмы были покрыты эвкалиптовым лесом. Вот и весь незамысловатый пейзаж пути от Аделаиды до Куорна.

В час с минутами дня мы прибыли в Терровию, где я с одним из дорожных спутников сошел пообедать, так как до этого времени только слегка перекусил из дорожного запаса моего спутника. Поезд, чтобы пассажиры могли не торопясь пообедать, стоял по расписанию полчаса. Мы вошли в буфет, где стоял длинный стол, покрытый приборами. Служанка тотчас подала нам суп и спросила, 'какое мясо мы желаем. После мясного спросила о сладком, после сладкого о чае. Каждый, уходя, заплатил по таксе «за обед» 2 шиллинга и занял место в вагоне уже другого состава поезда.

Наш прежний вагон имел поперечные купе человек на 10-11с входами сбоку, новый же вагон состоял из одного купе с входом с площадки, как у трамваев; места в нем были продольные с расчетом человек на 20, багаж помещался только под скамьями: багажных сеток было всего две и обе малого размера. Как первое, так и купе второго вагона были снабжены большими удобствами. Разумеется, и в новом вагоне багаж занял места пассажиров и теснил всех.

Снова все закурили свои трубки и курили их не переставая всю дорогу, несмотря на постоянное повторение довольно внушительным кондуктором: «Джентльмены, это вагон для некурящих». Джентльмены отпускали на этот счет остроты, а по уходе кондуктора снова тянули свои трубки и без зазрения совести оплевывали чистый пол купе, рассчитанный, очевидно, на «леди», а не на «джентльменов».

Из спутников я опишу только одного, с которым провел ночь в номере гостиницы в Куорне. Это был высокий жилистый человек с резким, слегка вызывающим видом, бритый, худощавый. Он служит агентом по доставке скота гуртовым способом из Квинсленда и других мест в города. Ночуя на вольном воздухе с лошадьми и скотом (от 200-300 до 1200 быков), он проводит так недели и даже больше, а по доставке скота на место получает даровой билет на возвращение к той станции, которая ему нужна. Он предлагал мне совершить осмотр Австралии верхом, перечисляя все преимущества такого способа. Во-первых, все увидишь досконально; во-вторых, осмотришь только то, что желаешь; в-третьих, такое путешествие очень дешево: в гостиницах с таких путников берут меньше; лошадь можно пускать пастись, что в городах стоит около 1 шиллинга в день, а в буше и в зарослях Квинсленда - ничего. Все это было очень, очень заманчиво, но это отняло бы у меня не недели, а месяцы, которыми я, увы, не располагал, почему приходилось отказаться от любезного предложения моего спутника ехать с ним до Квинсленда.

За Терровией местность стала холмистее, а ближе к Куорну и живописнее, но стало темнееть, и записную книжку пришлось спрятать в карман. Солнце спустилось за горы, и вскоре вслед за ярко оранжевой прощальной зарей темнота стала надвигаться еще сильнее. Мы подъехали к Куорну в 7 часов. Вокзал был полон народу, что понятно, так как поезда здесь ходят только один раз в день.

Несколько мальчиков окликали публику, предлагая отели, и я, конечно, воспользовался бы их услугами, если бы не имел спутника, знакомого со здешними местами. Следуя за ним по темной площади наискось от вокзала, я подошел к освещенному крыльцу Критерион-отель, где девушка тотчас же отвела нас в просторную комнату во втором этаже. Отель, с виду небольшое здание, оказался очень вместительным. Наверху и внизу было что-то около двенадцати комнат, каждая с двумя кроватями. Внизу помещалась также небольшая столовая с тремя квадратными столами, обычно покрытыми и сервированными, а также гостиная и служебные комнаты. Рядом с приемными комнатами был «бар», то есть распивочно-закусочная для посетителей непансионеров. Здесь можно получить и пить пиво, виски, войдя прямо с улицы

Мы умылись, почистились и спустились вниз к ужину. Запив все чашкой чая обычной здешней заварки, или, вернее, «распарки», я отправился к констеблю Мэгги и передал ему письмо его начальника. Он принял во мне участие, дал письмо в Киллалпанину к пастору и показал мне свою небольшую коллекцию оружия аборигенов, а также заказал для меня фотографии с различных групп черных. После этого я отправился спать.

Комната, которую мы занимали, была в одно окно. В ней стояли две железные кровати (одна с приспособлением для балдахина), между которыми стоял стул. Деревянный пол чисто вымыт. Умывальник и туалет с гребенками и щеткой дополняли убранство номера. Порядок жизни в гостинице совершенно такой, как и в Аделаиде. Утром мы, умывшись, спустились к завтраку, который для меня состоял из сосисок, переперченных до невозможности и настолько сальных, что я с трудом их доел, запив чашкой кофе с аккомпанементом из «тарта» (Тарт с маслом - тонкое печенье, тонкий ломтик хлеба, намазанные маслом или вареньем) с маслом. В 8 часов 35 минут мы уже садились в поезд, куда служитель среди чужого довез и мой багаж. На чай ему за это не платится, ибо в эти места «на чаи» еще не пробрались. На станции полицейский офицер передал мне письмо Мэгги к пастору Рейтеру и дружелюбно попрощался. Поезд тронулся. Дорога за Куорном несколько изменилась. Пошли безлесные горы, стали появляться участки оголенной, желтой, .песчаной и глинистой почвы, которая иногда занимала почти весь горизонт. Ее сменяли участки с такой же почвой, но покрытой серым, низким, словно трава, кустарником, а это в свою очередь сменялось зарослями редких настоящих кустов и эвкалиптами. То и дело путь наш пересекал или шел вдоль сухих криков с желтыми берегами, то узких, словно канавы, то широких, преимущественно сухих, змеевидно извивавшихся и уходивших вдаль, покрытых по берегам очень скудной травянистой и кустарной растительностью, то широких, обрамленных или даже заполненных довольно высокими эвкалиптами. В пору дождей здесь шумливо несется вода, затопляя деревья.

Эвкалипты - создания терпеливые и спокойно ждут воды, довольствуясь в сухое время тем, что извлекают их корни, далеко ушедшие в почву. В местах таких криков поезд наш шел по железным мостам, и было очень странно ехать по ним через высохшее и очень неглубокое русло. В других местах крики были с водой, текущей или стоячей в глубоких ямах. Подобные места были уже живописны, особенно когда они были близко от гористой местности. Горы были у нас на горизонте по обе стороны пути, но скоро с левой стороны они исчезли, причем перед исчезновением своим горы как-то оголились и местами лишились даже скудной растительности. Потянулась равнина гладкая, ровная, без малейших выступающих контуров, исчезавшая далеко вдали. На этой равнине тоже попадались крики, несущие воду в сторону Торренсова озера. Правая сторона была живописнее благодаря не исчезавшим горам на горизонте.

У меня в памяти остались городок Гордон с хорошей церковью и часовней, которому предшествовала равнина и за которым пошел уже крик, широкий, сухой, с настоящей русской уремой.

Поезд у мелких станций стоит 5 минут, достаточных, только-чтобы мельком взглянуть на ее обстановку и местность, ее жающую. Немного дико было видеть здесь среди оригинальной, пустынной иногда местности, приютившей станцию, культурный велосипед, но вполне отвечали общему впечатлению вагоны с дровами, направляемые из лесных мест в безлесные, или вагоны, груженные овцами, выращенными на здешних необъятных пастбищах-паддоках. Эти вагоны были клеткового типа для свободного дыхания перевозимых животных. Иногда они были двухъярусные. Вагоны для крупного рогатого скота были обычного глухого типа. Некоторые станции на пути были какие-то одинокие, словно заброшенные. Такое впечатление, например, оставляла станция Вильбах. На таких станциях было только то, что нужно для железнодорожного обихода, не больше. Они всегда помещались около мест, наиболее богатых водой, то есть у криков. В этих местах девять месяцев не было дождя. Вода здесь - золото, и зря ее не расходуют. Вода для питья пассажиров в вагоне для поддержания в ней прохлады налита в брезентовые мешки-сосуды с такой же крышкой и иногда брезентовым же краном. Ветер здешних открытых мест, обвевая мешок и тем испаряя воду, холодит остающуюся в нем. Мои спутники часто пили воду, черпая ее кружкой, тут же подвешенной (мешок, разумеется, висел снаружи). Иногда к воде они прибавляли виски и пили этот напиток даже задолго перед едой.

На станции мы все гурьбой прошли обедать в балаган, носивший название «отеля». Но, войдя в него, я убедился, что он вполне имел на это право, так как в нем хотя и маленькие, но были комнаты для приезжающих со всем нужным для ночевки ассортиментом вещей. Была в нем и общая большая низкая комната, в которой нас поджидал сервированный стол, украшенный пальмами в горшках, имевший вполне европейский вид. Служанки немедленно подошли к севшим пассажирам (самых разнообразных профессий) и предложили обычный вопрос: какое из двух мясных блюд они предпочитают. Я выбрал себе солонину, которая была подана мне с вполне приличным гарниром из вареного салата и картофеля. Так как я быстро съел свою порцию, то служанка спросила меня, не желаю ли я еще: за дополнение приплаты не полагалось,. Но от повторения второго блюда, фигового слоеного пирога, я не отказался, и мне тотчас же была подана вторая порция, нисколько не меньше первой. Чашка чаю и апельсин завершили мою трапезу.

И все это среди песков, близ крика в пустынной местности Южной Австралии. Как хотите, а это недорого. Впрочем, здесь, как выше сказано, уже несколько лет не было дождя, и местность сильно пострадала; однако я все же был здесь австралийской зимой, летом же эти места еще унылее.

Закусив, мы снова помчались. По вагонам прошел кондуктор со своим заученным «олл тикет плиз»,. что на русском обиходе равно «ваши билеты, господа, билеты позвольте». Некоторые из путников задымили трубками, и я воспользовался случаем спросить, почем они покупают табак, и узнал, что 5 шиллингов фунт. Один из отвечавших уронил свой табак на грязнейший пол, но спокойно поднял его и пустил в употребление. Некоторые сели играть в карты на деньги. Эта игра кончилась проигрышем и выигрышем нескольких шиллингов. Подвыпивший пивка на станции молодой человек, ехавший по торговым делам (приказчик лавки в Алис-Спрингс), пустился в сравнение свободной Австралии с Россией, лишенной свободы.

Я молча смотрел в окно. Иногда в этих кажущихся пустынными 'местах близ криков среди пепельно-серых кустов мелькали серо-желтые овцы, а иной раз и крупный рогатый скот, подгоняемый верховым пастухом, белым «бушменом». В одном месте промелькнули пасшиеся козы. Наконец, путь поезда врезался в самые горы, и по обе стороны запестрели взорванные глыбы камня. Странно, что в таких местах по обе стороны начала попадаться масса брошенных, частью целых, частью разбитых и, конечно, пустых бутылок. Первую я заметил вскоре за станцией Hamber. Бутылок этих было так много, что я всякий раз находил взглядом новую бутылку, только пожелав убедиться, а нет ли, мол, и здесь. Что это? Бутылки ли из-под виски, или из-под воды, оставшиеся и лежащие поныне с того времени, когда среди безводья здесь совершалась трудная работа проложения пути. Однако верно то, что это были настоящие бутылки, иногда целыми массами набитые в одной куче.

К обычным пейзажам прибавился еще один с печатью работы солнца, инсоляции. На таких местах серая кустарниковая трава росла между сверкавшими пятнами серых осколков почвы, усыпавших окрестности, словно миндали по песочному пирожному, как удачно сделал такое сравнение ботаник-географ Краснов (Ботаник Краснов Андрей Николаевич (1862-1914) - русский ботаник, путешественник, проф. Харьковского университета. Изучал флору тропических и субтропических стран. Основал ботанический сад в Батуми. Ввел некоторые растения субтропических стран в культуру южных районов, главным образом Закавказья, нашей страны). Вообще горные породы здесь имеют часто слоистый вид, и поезд наш не раз проходил по выемкам в косо напластованных породах, обнажившихся по их стенам. На мои вопросы, какие минералы заключаются в этих горах и есть ли здесь золото, я узнал, что здесь много меди, золото же не найдено. Действительно, мы даже проехали мимо места разработки медных руд, и на станции близ такой разработки (станция Бельтана) я поднял кусочек зеленого камня - медной руды. На этой станции, между «прочим, я встретил первого коренного австралийца. Золото добывается внутри страны, куда и несся наш рельсовый путь, проложенный жадным до наживы человеком. С нами ехал один пассажир, который имел и показывал всем желавшим золотую тяжелую цепь, состоявшую из сцепленных самородков с большим брелоком, самородком в кварце. Эти самородки, однако, были добыты не здесь, а в Западной Австралии, за Кульгарди.

После обеда время пошло скорее, но, признаться, я все-таки ждал конца пути с нетерпением: очень уж было утомительно сидеть в тесноте и притом в одном положении. Наконец, мы прибыли в Фарину, где мой спутник бушмен должен был слезать, чтобы затем начать свое заманчивое для меня путешествие верхом через пустыню со своими лошадьми. На этой же станции я встретил агента Мансфельда, к которому имел рекомендательное письмо. Он ехал сам в Уднатэтта, концевой пункт железной дороги, поэтому обещал меня представить другому агенту в Херготте мистеру Велып.

Дорога в Херготт

Наконец мы в Херготт-Спрингсе, куда прибыли в 8 часов вечера. Было уже очень темно, и я несколько запутался на станции, но все-таки разыскал агента мистера Грэнланда, если память мне не изменяет, который посоветовал мне остановиться в отеле Грэт-Норсерн. Мы прошли в него пешком, так как это было лишь через дорогу. В отеле я встретил случайно и другое лицо, к которому имел письмо от мосье Билье, именно виконта де Пьера, служившего агентом у одного француза, снявшего в аренду у правительства артезианский колодец в 25 -милях от Херготта и большой паддок около него.

Я заарендовал кровать в номере, где поместились на ночевку еще два знакомых мне пассажира. Комната была довольно большая (в отеле их было что-то очень много - гораздо больше десятка). В ней помещались три большие железные кровати с приспособлениями для полога, вероятно от мух. Умывальник и туалет да два стула - вот и вся обстановка. На туалете, конечно, гребенка и щетка, перед туалетом шкурка динго. Пол покрыт клеенкой. В других комнатах я заметил то же самое, только некоторые комнаты были больше нашей.

Умывшись и приведя себя в порядок, - я уже знал обычаи, - я вместе с другими спустился к ужину. Закусив, вышел покурить папиросу и повидать француза Пьера, чтобы условиться с ним относительно завтрашнего дня, так как мы с ним решили ехать к нему и в его экипаже.

Мои спутники и сожители по отелю встали в 5 часов утра, чтобы поездом ехать дальше в Уднатэтта, я же с удовольствием проспал до 8 часов утра. Освеженный сном, я позавтракал и выпил чашку чаю в сотовариществе с Пьером. Его помощник Дженкинс был пьян, и притом весьма основательно, почему Пьер просил меня, покончив дела, ехать немедленно к нему, на что я согласился с великой радостью: я только от этого выиграл во времени. Дела же мои состояли из передачи письма местному констеблю и закупки всего нужного для Киллалпанины, а главное в приобретении билета туда и обратно. Мистер Велып, заведовавший этим делом, которому я был представлен накануне мистером Грэнландом, сделал мне большое одолжение: он предложил мне заплатить за почтовое место по приезде, если я приеду обратно с (кучером) «кочем». Если же я приеду с оказией из Киллалпанины, то он решил взять за путь только туда. Поблагодарив его и закупив табаку для черных (для обмена на орудия и оружие, как я предполагал), мыла для смазывания набитых шкурок, папирос и спичек, я предоставил себя в распоряжение Пьера. Пока последний ходил за лошадью, я успел написать две открытки на родину.

С компаньоном Пьера, однако, была целая история. Он напился, наконец, вдребезги и ни за что не хотел ехать. Пьеру стоило больших усилий убедить его в необходимости вернуться на оставленный ими пост и то не ранее, как дав ему еще сколько-то на выпивку. После этого мы заехали за вещами мистера Дженкинса в какой-то дом, к сапожнику по делам того же Дженкинса и все-таки только тогда тронулись в настоящий путь, когда он на дорожку прикупил еще бутылочку виски.

Херготт-Спрингс - местечко около источников, столь редких в этих пустынных местах Австралии, - состоит из десятка-двух домиков, выстроенных из гофрированного и оцинкованного железа: дерево здесь очень дорого. Из железа устроены большие чаны для воды, которую собирают даже с крыш во время дождей. В пожарном отношении железо тоже имеет преимущество в стране, обиженной водой. Благодаря однообразию материала и простоте стиля домики имели вид переносных построек (какими в сущности и были), издали казались карточными. Такому впечатлению способствовало и отсутствие у них фундамента. Около Херготта небольшое поселение афганцев (вернее, белуджиев) и лагерь «оцивилизо-вавшихся» туземцев. Жилища афганцев - плохо сложенные хижины, жилье туземцев (числом четыре или пять) - невозможные шалаши, устроенные из старых мешков, циновок, овечьих шкур и разного мусора от городских построек. В городе, если можно так назвать здешнее местечко, я, наконец, мог начать знакомство с черными. Тут были и бородатые и безбородые. Они оставляли странное впечатление своим европейским костюмом. Трэкера я уже мельком видел на одной станции, где он был в сообществе одноплеменника - мальчика с сильно оттопыренными губами и огромным животом. Помнится, трэкер был черный, мальчик шоколадный. Голова трэкера, обрамленная великолепными бакенбардами, была словно воткнута в плечи, отчего верхняя часть туловища казалась сутуловатой. Но о черных будет еще много речи ниже.

Итак, мы тронулись и выбрались из черты города. Дорога была торная, прямо по пустыне. Направо и налево шло ровное пространство, покрытое редкой серой кустарниковой травой. Не отъехали мы и трех миль, как у нас треснула рессора, все благодаря тому же пьяному Дженкинсу, то и дело ворочавшемуся; мне пришлось пересесть на задок, спиной к спутникам, а вскоре еще пониже, прямо на плетенье около оси. В такой-то неудобной позе проехал я остальные 23 мили, порядком-таки устав от такого сидения. С Дженкинсом то и дело что-нибудь да приключалось, так как о-н все время прикладывался к своей бутылочке. Угрожая остаться среди дороги, он уговорил нас с Пьером приложиться к его бутылке «ради компании». Дорогой он понемногу терял свои вещи, и так как я сидел сзади и лицом назад, то в мое ведение и на мое хранение постепенно переходили падавшие с тележки Дженкинсовы трубка, очешник, табак и даже брючный ремень.

Местность неизменно была ровной, но почва несколько менялась. Она была то песчаной, то мелкокаменистой, то известковой. Временами мы въезжали и выезжали из паддоков. Пастбища, обыкновенно огороженные какой-нибудь изгородью, не заслуживали в это время своего названия: из-за многократной летней засухи и зимней суши они были пустынны. На горизонте вырисовывались холмы, песчаные, ветровые дюны или обветренные горные породы. В одном месте переехали довольно плоское русло крика, по которому когда-то быстро неслись дождевые воды. Дно крика было словно засажено небольшими деревцами из породы разных акаций и эвкалиптов. Периоды засухи, регулярные для здешних мест, очевидно, приучили эту растительность в поисках живительной влаги уходить от обсыхающих берегов в середину русла. Некоторые из этих кустарников, котда-то видевших бродячего свободного дикаря, служили последнему для изготовления его кривых бумерангов. К числу таких относилась красная мульга (Myльга - скреб, заросли кустарника с преобладанием сухолюбивых акаций), «ред-мульга»; крупные экземпляры акаций рисовались вдали на горизонте тоже у какого-нибудь крика.

Дно крика, как и надо было ожидать, было песчаное, весьма затруднявшее движение в колесном экипаже. Лошадь Пьера то и дело замедляла ход, когда пара колес нашей сравнительно легкой тележки врезывалась в рыхлый наносный песок. В трудных местах мы с Пьером сходили, чтобы идти пешком. Пьяный Дженкинс был, конечно, невменяем и кончил тем, чем кончают все пьяницы: спустился на козлы и заснул в самой неудобной позе, чем доставил нам покой и удовольствие.

Но вот мы и почти дома: показалась ограда небольших пальмовых насаждений, домики Пьера и садовника, сооружения артезианского колодца. Вскоре мы въехали в область свежей поросли - чувствовалось присутствие живительного ручья.

Дженкинс неожиданно выразил желание распить бутылочку с садовником. Подобную же попытку он делал дорогой, желая чокнуться со встречным пастухом. Выведенный из терпения, Пьер спустил его с экипажа и предоставил идти с бутылкой куда ему угодно, благо теперь он заблудиться уже не мог. Дженкинс действительно направился к садовнику, по дороге падая почти в каждый более или менее препятствовавший его путешествию куст.

Садовник, к которому он направился, заведовал культурой пальма-датель, которую пробуют акклиматизировать в Австралии в целях отенения почвы возле искусственно выведенных наружу пустынных вод.

Жилище Пьера, к которому мы подъехали, может считаться поистине убогим. Это был низенький домик, состоявший всего из двух комнат и постройки с земляным полом, ничем не покрытым. Мы тотчас принялись за разборку вещей. Распряженная лошадь была по здешним обычаям просто пущена на свободу в паддок. Ей не запрещалось и напиться, так как по случаю очень теплой температуры артезианской воды опоя быть никак не могло.

Вынув холодного мяса, Пьер приступил к варке кофе. Вскоре мы славно закусили с дороги, не обращая даже особенного внимания, что в некоторых кусках мяса были уже личинки мух, от которых в здешних жарких местах, овлаж-ненных источником, спастись вообще очень трудно. Мясо здесь поэтому можно заготовлять только сильно соленым и по ночам его вывешивать наружу на влияние сильного ночного охлаждения после дневной инсоляции. Утром же его нужно прятать в мешки от мух.

После еды Пьер вновь отправился разыскивать своего пьяного помощника; вместе с ним пошел и я, и мы общими усилиями доставили Дженкинса домой.

К колодцу подъехал афганец поить верблюдов; для водопоя существует такса, и все приезжие должны обращаться к Пьеру.

Оставив Дженкинса, мы отправились фотографировать домик Пьера, плантации пальм и артезианский колодец. Вода, выбиваясь наружу теплым ручьем, тихо текла вдоль дороги, обрамленная по бокам свежей зеленью напоенной влагой травы.

По дороге зашли «попить чайку» к садовнику, мистеру Томсону. За чаем потолковали о местной фауне, о туземцах, к которым я направлял свой путь. Когда же мы вернулись домой, то были несказанно удивлены: пьяный Дженкинс приготовил нам обед. Домашний очаг сделал свое дело - и сила привычки взяла верх над случайной победой алкоголя.

Наконец, спустилась ночь, которой я прежде всего воспользовался для проявления своих пластинок и пленок. Несмотря на то что здешняя жара сделала свое дело и расплавила некоторые пластинки, были и удачные снимки, и я пришел в прекрасное расположение духа.

Уложив Дженкинса спать, Пьер устроил себе постель на полу у очага и уступил мне свое место в пристройке. Занеся все вышеизложенные строки в дневник, я окончил свой день и с наслаждением лег спать.