Как стать австралийцем

Австралийский народ - понятие, увы, далеко не однозначное. В штате Виктория, в маленьком городе, названия которого сейчас уже не вспомню, я припарковал машину неподалеку от придорожного кафе, совсем не заметив, что часть шоссе была обведена пожухлой от времени' желтой краской. В городишке эта разграничительная линия означала тротуар. Заметив мой номер со знаком Нового Южного Уэльса, со скамейки у кафе поднялся скучавший на жаре старичок в шортах и разразился наиоскорбительнейшей для любого сиднейца тирадой: "Эй ты, нахалюга! Ты из Сиднея, не так ли? Ты что, считаешь, если попал в Викторию, тебе можно, как в твоем развратном Сиднее, делать все, что ты хочешь, и ходить на голове? Ты что, не видишь, что здесь линия, что это тротуар, а не шоссе! Ты что, не знаешь, где разница между тротуаром и шоссе? Вас, болванов, у которых башка перегревается от солнца на пляжах, где вы валяетесь целыми днями, не учат разнице между тротуаром и шоссе, а?.."

Я не стал отвечать и пошел к машине, чтобы отвести ее с "тротуара", совсем не заметив, что за нашей "беседой" с интересом следил парень в джинсах и потертой майке, только что подъехавший вслед за мной на "фольксвагене" тоже с желтым новоюжноуэльским номером. Он, видимо, решил постоять за честь штата и сполна "выдавал" старикашке викторианцу: "Ты, старая ржавая банка из-под поганого горького пива! Ты что, думаешь, сиднеец будет копаться в твоей вонючей пыли, чтобы увидеть твой несуществующий тротуар? Ах ты, чертов кастрюльник, викторианская крыса, свиная голова, куриный гусь..."

Выговорившись, они мирно разошлись. Старикан вернулся дремать на свою скамейку. Парень прошел за мной в кафе, гордо бросив мне: "Этих кастрюльников учить надо, старик..."

И мне ничего не оставалось сказать, как: "Да, надо, старик, ты молодец, старик" - и подумать о путях образования арго: "городом кастрюль" Мельбурн назвал Филипп Адамс в 1885 году, а "куриный гусь" - вымирающая птица, что водится в Джипсленде, одном из сельскохозяйственных районов Виктории.

Каждый штат лелеет свой собственный штатный национализм. Не говоря уже о традиционном соперничестве между Мельбурном, который когда-то был столицей Австралии, и Сиднеем, который стал ее фактической столицей, в Брисбене с презрением смотрят на все остальные города Австралии, вместе взятые. Житель Западной Австралии почитает себя гражданином отдельного государства. В Тасмании ничего общего не хотят иметь с континентом. А житель Южной Австралии, где культурный уровень сейчас, пожалуй, не ниже, чем в Виктории, снисходительно смотрит на состязания "этих мужланов, потомков каторжников" и считает, что только в Аделаиде и есть настоящая культура. Если к тому же учесть, что каждый австралиец скажет, что он ничуть не хуже любого своего соседа, а в глубине души подумает, что он не просто не хуже, а в два раза лучше, если вспомнить при этом всю длительную и сложную историю образования из отдельных колоний-штатов общей федерации, а заодно всеобщую ненависть австралийцев к любой форме бюрократической администрации, станет понятнее не только их разобщенность, но и их ненависть к "тем тунеядцам-бюрократам" в Канберре. Станут понятнее и постоянные тяжбы правительств штатов с правительством федеральным и их нежелание что-либо делать "по указке из Канберры". Даже если указания оттуда поступают разумные и для штатов полезные. Уже поэтому формирование единой нации затруднено и далеко еще не закончено.

Нет в стране даже национального гимна. При лейбористах исполнялась как гимн песня "Вперед, Австралия!". При консерваторах решили во время визитов в Австралию членов королевской семьи и при появлении генерал-губернатора играть "Боже, храни королеву", а в остальных случаях любой из трех остальных гимнов - "Вперед, Австралия!", "Песня Австралии" либо "Вальсирующая Матильда".

"Австралия, - писал местный историк А. Шоу, - дитя девятнадцатого и двадцатого веков. Это очевидно, но об этом важно напомнить, объясняя ее типические черты, ее достижения и неудачи. Ее юность означает, что у нее нет древних традиций за исключением лишь немногих. В этом есть свои преимущества и свои недостатки".

Бедой Австралии стало полное нежелание тех, кто осваивал пятый континент, приобщиться к духовной культуре и тысячелетним традициям ее коренных жителей, аборигенов. Уже само по себе это название сотен народов, населявших Австралию до прихода белых, унизительно, не говоря уже о презрительной кличке "або". Сохраняя ржавые колонки и виселицы, австралийцы не сохранили ни истории, ни культурных памятников аборигенов - их попросту уничтожили вместе с целыми племенами. Сиротливо выглядят в музеях великолепные тотемы и росписи на коре эвкалипта неизвестных художников. Остались неизвестными - разве только специалисты сведущи в этом - и верования аборигенов, и их легенды, и их самобытное искусство. Лишь названия кое-каких животных да рек и поселков сохранили аборигенские имена. Но спроси австралийца, что они означают, ответит тебе далеко не каждый.

А ведь, отринув культуру аборигенов, австралийцы безжалостно ограбили и себя и своих потомков. Они не возделывали землю, а боролись с ней. Не корчевали леса, а уничтожали их. Дух континента, как ни мистически это звучит, жил и живет с аборигенами, а не с потомками первых переселенцев из Англии, лозунгом которых было "Все, что движется, - убивать, все, что растет, - вырывать с корнем".

Суть духовной культуры аборигенов заключалась в полном отождествлении с природой. Они понимали каждый шорох земли и каждый ее запах, поэтизируя, волну океана, плеск реки и порыв ветра. Они говорили первым скваттерам: "Земля болит... Ее волосы выпадут, и будет плешь... Земля рассердится и позовет пыльный ветер... Он убьет воду и траву... Птицы не будут петь, а кенгуру убегут к большим кострам далеких племен..." Аборигены не могли объяснить все это в терминах современной экологии с картами защитников окружающей среды наших дней. Но они предупреждали об экологической катастрофе, которая могла постигнуть Австралию, если бы ученые вовремя не предупредили страну об опасности. Ведь вырубались огромные участки лесов, чудовищной эрозии подвергалась почва. Наводнения и лесные пожары и по сей день бич Австралии. Это и есть болезни Земли. Земля мстила за расизм, за уничтожение своих детей своей болью и своей кровью. Она мстила и тем, что новая нация, освоившая целый континент, так долго не могла создать своей национальной самобытной культуры. Искусство и по сей день остается эпигонским, чисто европейским либо суррогатно-американизированным. Кино и театр в массе своей тоже. До сих пор, чтобы быть у себя в стране признанным, австралийский художник, певец, музыкант, актер должен ехать искать славу за рубеж. Только литература, где нельзя без духовного народного начала, дала ростки подлинно австралийские, не спутаешь. И поэтому мы знаем имена Герберта Ксавьера и Алана Маршалла, Катарины Сусанны Причард и Димфны Кьюсак, Генри Лоусона и Патрика Уайта^*. Но вот в живописи, пожалуй, один. Наматжира, великий художник-абориген, попытался сделать то, чего так и не удосужился сделать до него ни один из интеллектуалов среди белых пришельцев, - слить воедино европейскую культуру и тысячелетнюю культуру аборигенов. Его фантастические акварели, исполненные английскими красками, создали ему всемирную славу, его приняла сама королева Англии. Но вывезенные из той же Англии колониальные законы обрекли его на жизнь в нищете и бесправии, а в конечном счете на гибель.

^* (Любопытно, что Патрик Уайт, получивший первым из австралийских писателей Нобелевскую премию в 1973 году, хоть и родился в Новом Южном Уэльсе, воспитывался в основном за границей. Окончательно же он поселился в Австралии в 1948 году, в 36 лет.)

Быть может, только после гибели Наматжиры белая Австралия начала осознавать свое великое чувство вины перед аборигенами и отчаяние от того, что не приобщилась к их культуре.

Отсутствие в стране многовековой национальной культуры, богатой традициями гуманизма, привело к культу золотого тельца, к тому, как писал с горечью известный австралийский писатель Дональд Хорн, что "в Австралии основные жизненные ценности стали измеряться в деньгах". Конечно, с Хорном можно спорить, и я буду спорить, потому что знал другую Австралию, ту, о которой говорил поэт Генри Лоусон: "Это земля, где никогда не сдаются и помогают друзьям". Но в одном, увы, Хорн, пожалуй, прав - огромную массу австралийцев лишили идеализма, когда учили выживанию в соответствии с законом капиталистических джунглей, учили, что каждый сам за себя, что если ты сам себе не поможешь, то тебе никто не поможет. А учили еще при этом и расизму, ненависти к "або" и к "цветным", к иностранцам и иммигрантам.

Вот что с детства читают австралийцы об аборигенах:

Обитатели этой страны - самый жалкий народ на свете.

Уильям Дампьер, 1697 г.

Черного не сделаешь белым. Если даже попытаешься, получится плохой, хитрый и коварный черный.

Энеес Ганн

Из книги "Маленькая черная принцесса"

Как только появится выпивка, тут же появятся нулла-нулла.

У. Фишер. "Сидней морнинг геральд", 1964, 29 февраля.

"Нулла-нулла" - это одна из презрительных кличек для аборигенов. Итальянцев будут звать "даго", китайцев - "чинаго", филиппинцев - "дакота" и т. д. Расизм вошел в словарь "страйна", и его трудно вытравить, равно как из национального характера не вытравишь и те обычаи, что родились в Австралии во времена ее освоения.

Человеческую природу уродовали, приспосабливая ее к потребностям быстро развивавшегося капитализма и крупных фермерских хозяйств.

Для освоения совершенно девственного континента, приспособления его под гигантскую ферму, для освоения его недр нужны были люди, сильные физически, чрезвычайно выносливые, жесткие и бескомпромиссные, но одновременно пусть хоть и непокорные, но управляемые. Набор предлагаемых жизненных ценностей неизбежно исключал идеализм, богатства духа не требовалось, ненависть к "яйцеголовым" интеллектуалам-белоручкам поощрялась, равно как и презрение к слабым.

При всем наборе отрицательных качеств, которые в результате такого воспитания появились, у австралийцев выработались и черты чрезвычайно привлекательные. Они прекрасные солдаты, надежные друзья и товарищи. С детства, с первых шагов их приучают к самостоятельности и умению переносить, стиснув зубы и не выдавая себя, боль, горечь, страдания. Игра с огнем, риск, презрение к опасности, даже намеренный поиск опасных ситуаций так же типичны для австралийца, как чопорность для англичанина и педантичность для немца. Мальчишки, сколько бы ни бранились родители, будут лезть в океан в самый шторм и кататься на волнах на досках для серфинга именно там, где больше всего острых камней. Двухлетний пацаненок придет с родителями на аттракцион у сиднейского залива Ботани-Бей, где показывают ядовитых змей, и будет орать до тех пор, пока его не посадят на барьер поближе к змеям. Позже, когда он подрастет, сам будет хватать змей за хвост так же, как дрессировщик, и держать на вытянутой руке, зная, что так змея не укусит. В 15- 16 лет точно с такой же отчаянностью он будет нырять в бухте или в океане и гоняться за акулами. В Квинсленде у пацанов величайшая забава - набросить на крокодила аркан и вытащить его из болота или же поймать его на "удочку" с помощью стального крюка с насаженным тухлым мясом. Причем подобными подвигами занимаются не только сорвиголовы, а практически все: и мальчишки и девчонки. Поэтому и спорт в Австралии - это не просто спорт ради здоровья, даже ради рекордов, а образ жизни. И чем опаснее виды спорта, тем для молодежи они привлекательнее.

Конечно, создание функционального человека предельной выживаемости неизбежно влечет за собой утрату многого человечного. Правы аборигены, которые говорят: "Тот, кто потеряет способность мечтать, как человек потерян". Сейчас, когда эра освоения континента прошла свою самую суровую стадию и даже в пустыне на строительстве нефтепровода можно достать из холодильника походной столовки прохладительные напитки и четыре вида йогорта (вроде ацидофильной пасты), жизненный уровень весьма высок, австралийцы начинают смотреть на себя весьма критически, сполна спрашивают с общества за то, что оно насаждало идеологию тотального потребительства и американизированную "массовую культуру", не проявляя должной заботы о духовной жизни нации. (Наверное, не случайно именно поэтому одним из первых шагов правительства лейбористов, пришедшего к власти в. 1972 году, стал закон о субсидировании творческой интеллигенции Австралии, национальных театров, киностудий и художественных галерей.)

Австралия как бы ищет себя сейчас. И будем надеяться, найдет. Поэтому, когда, как все журналисты, я искал австралийца в Австралии, того самого, о котором пишут в нарицательном смысле, приходилось быть очень осторожным и терпимым, не полагаться на старые, затасканные клише из вводных лекций по Австралии. А клише таких сколько угодно. Вот всего лишь несколько из книги "Австралийский характер":

Австралийцы будут умной, извращенной и раздражимой нацией.

Маркус Кларк, 1890 г.

Австралийский гений заключен в счетную кассу.

М. Бэрнард Элдершоу, 1939 г.

Ненависть к угнетению и симпатия к обездоленным - наиболее привлекательные черты австралийского характера.

Профессор К. Нэнкок, 1930 г.

Никогда на земле не было более коварной, безбожной группы людей, чем австралийцы.

Губернатор Хантер

Это хладнокровная раса, выросшая под жгучим тропическим солнцем, самонадеянная, недоверчивая к красоте, нация азартных игроков и наиболее неудовлетворительных любовников.

Хелен Симпсон, 1932г.

Во многом австралийцы напоминают морскую свинку под наркозом - тело работает, а мозг нет.

Алан Маршалл, 1942 г.

Характерный талант австралийцев - не импровизация, не республиканские манеры, а бюрократический талант.

Алан Дэви с, 1958 г.

При всей своей противоречивости во всех этих высказываниях об австралийцах есть доля правды. Но так же, как нет "типичного австралийца", ни одно из них не может быть типичным для жителя пятого континента.