Самородок

"От Мельбурна поедешь по шоссе Уэстерн до Балларта. Там свернешь на Кресвик. Оттуда до Клюнса миль двадцать. Ну а в Клюнсе тебе каждый скажет, где живет Том".

С таким адресом я и ехал из Мельбурна на встречу со старым коммунистом Томасом Пэйном, единственным оставшимся в живых из австралийцев, видевших В. И. Ленина и разговаривавших с ним.

Пэйн - живая история рабочего движения Австралии. Он вырос в небольшом шахтерском городке неподалеку от Балларта, там, где в 1854 году у стен каторжной тюрьмы Эврики было зверски подавлено вооруженное восстание шахтеров золотых приисков. Том жил среди тех, кто заплатил своей кровью за права рабочих в Австралии. С детства он знал, что, хотя после событий в Балларте рабочие и получили право голоса, а впоследствии и право на восьмичасовой рабочий день, они не добились главного - права на труд.

Маленький шахтерский городок пустел. Рабочие уходили на поиски заработка в Западную Австралию и на шахты Броукен-Хилла. Многие возвращались изувеченными, с легкими, изъеденными силикозом. Том тайком от родителей бегал на митинги шахтеров и часами слушал речи рабочих лидеров. Это была его первая школа классовой борьбы и революционной пропаганды.

В 1916 году 18-летний Пэйн произнес свою первую речь против закона о воинской повинности, против участия Австралии в первой мировой войне.

В 1970-м, когда ему было уже за семьдесят, он вспоминал об этом, выступая на митинге протеста против войны во Вьетнаме: "Народ Австралии в 1916 году провалил референдум о воинской повинности, отказал правительству в праве посылать австралийцев на войну за чуждые им интересы. Почему же сейчас мы позволяем правительству это делать, почему наших сыновей посылают в угоду империализму США убивать никогда не угрожавших нам вьетнамцев?"

Между этими двумя речами большая и нелегкая жизнь. Стотысячная забастовка рабочих штата Новый Южный Уэльс в 1917 году. Организация комитетов "Руки прочь от Советской России!". Поездка в Москву на IV конгресс Третьего Интернационала. Встреча с Лениным, оставшаяся ярким воспоминанием на всю жизнь. 30-е годы, годы великой депрессии, - бесконечные поездки по стране, митинги безработных, лидером которых он стал тогда. Беспокойная жизнь пропагандиста и агитатора коммунистической партии...

Какой-то он сейчас, Том Пэйн? Как живется ему в маленьком тихом Клюнсе после долгих и бурных лет борьбы в вечно бурлящем, вечно бастующем, неугомонном Сиднее?

...Дорога в Клюнс шла через поля пшеницы и ячменя, перемежавшиеся лугами, поросшими клевером. Было время сенокоса, и то там, то здесь по лугам ползали крохотные тракторы с копноукладчиками. Копенки выходили из них маленькие, как брикеты.

...Клюнс вынырнул неожиданно из-за поросшей эвкалиптами сопки. Надпись при въезде в город сообщала, как это принято в Австралии, что в Клюнсе проживает 11 тысяч человек. Ни одного из них не было видно на улице. Городишко словно вымер. И только у продуктовой лавчонки прямо на земле сидел улыбающийся карапуз и пригоршнями швырял на дорогу красноватый сухой песок. Мать карапуза болтала с продавщицей, очевидно, обсуждая в деталях все местные новости. На мой вопрос, где можно найти мистера Томаса Пэйна, они среагировали не сразу. Потом, смекнув, в чем дело, обе женщины хором заговорили: "Ах, Том вам нужен, Том Пэйн. Ну так он через два дома живет отсюда. Садик у него очень красивый. Идите влево и сразу найдете". И добавили с ехидством: "мистер..."

В Австралии не принято это обращение. Даже в сугубо официальной обстановке его избегают и называют друг друга по имени. Я знал об этом, конечно, да как-то запамятовал, видимо, от волнения.

Домик Пэйна и впрямь смотрелся как на картинке. Вдоль свежевыбелённой веранды стояли в узорчатых кадках буйно расцветшие фуксии - такие же, как в крестьянских избах наших старых среднерусских деревень, только побольше. Том окапывал яблони.

Я окликнул его. Он обернулся и посмотрел на меня настороженно - белый как лунь, глаза пытливые, живые, поблескивающие из-под очков на дочерна загорелом лице. Настороженность его как рукой сняло, лишь только он узнал, что я корреспондент "Правды".

Письма моего, которое я послал ему заранее из Мельбурна почти что на деревню дедушке, написав на конверте лишь "Клюнс, штат Виктория. Тому Пэйну", он, оказывается, не получил. "Это не из-за адреса, - сказал Том. - Меня бы нашли. Просто бастуют почтовики. Из классовой солидарности мы это им простим".

В его домике пахло свежей клубникой и сыроватой прохладой бобыльего жилья. Жена его давно умерла. Дочка живет в Аделаиде, сын в Сиднее. В Клюнс они наведываются редко. Но у Тома для них всегда готовы чистенько прибранные комнаты с аккуратно заправленными постелями. Сам Том живет в гостиной, где на столике у него кучей лежат свежие газеты и наши журналы "Советский Союз", "Советская женщина". На камине портреты Маркса, Энгельса и Ленина. "Когда ко мне приходят люди, - говорит он, - и спрашивают, чьи портреты, ты не удивляйся, что спрашивают, ведь это Клюнс, я отвечаю: это три величайших композитора, авторы гениальной оратории под названием "Будущее человечества". Тем, кто потолковее, я рассказываю больше. Но таких в Клюнсе немного..."

- А в Клюнсе знают, что ты был в России и видел Ленина?

- Что я был в России, знают. Я ведь дважды был у вас - в 1922-м и 1969-м. И знаешь, для того чтобы иметь возможность своими глазами сравнить то, что было, и те, что есть сейчас в СССР, стоило прожить жизнь. Тогда, в двадцать втором, я видел голодную, нищую, полуразрушенную страну. И то, что говорил о ее будущем Ленин, казалось недостижимой мечтой. А через сорок семь лет я увидел воплощение этой мечты. Для меня это счастье.

Я помню, как мы приехали в Москву в двадцать втором. Было холодно, лежал снег на улицах. Даже в гостинице, где нас разместили, приходилось спать в одежде, чтобы согреться. Кормили нас, как и всех делегатов конгресса Коминтерна, по талонам, на которые полагалась миска супа, каша и кусок черствого черного хлеба. Да и это было тогда в России роскошью. А нас кормили, отрывая от себя. И меня уже тогда поразила удивительнейшая черта советских людей - думать о судьбах всего человечества, о будущем всего мира, даже испытывая немалые лишения в своей собственной стране. Это величайший дар революции, сущность пролетарского интернационализма, которому учил коммунистов Ленин.

Конечно, тогда я не мог оценить всего этого так, как сейчас, после долгих лет борьбы и учебы. И речь Ленина о нэпе на конгрессе я воспринимал скорее сердцем, чем умом. Ведь я был попросту бунтарь, и никакой теоретической подготовки у меня не было. И все-таки я понимал, чувствовал, что на моих глазах творится история. Потом, много лет спустя, я перебирал в памяти те минуты, когда я вместе со всеми делегатами стоя аплодировал Ленину, слушал его речь и его беседу с нами. Ленин подошел к нам во время обеденного перерыва. Говорил он главным образом с Джоком Гарденом, главой нашей делегации и лидером Компартии Австралии. Меня поразила тогда способность Ленина вникать в самые, казалось бы, несущественные детали, его умение настраиваться на мозговую волну того человека, с которым он беседовал. Казалось, что через Гардена он хотел мысленно воспринять весь австралийский образ жизни и определить место компартии в структуре нашего общества. Гарден был поражен тем, что Ленин хотел знать досконально все о компартии: где, в каких профсоюзах она сильна, есть ли у нее свои люди в армии, в правительственных учреждениях, на транспорте. Он спрашивал, почему, имея экономическое влияние в профсоюзах, компартия так слаба политически. Попутно он задавал вопросы об экономике и внутренней политике Австралии, на которые даже Гарден не всегда мог точно ответить. Много позже я понял, что Ленин, беседуя с Гарденом, старался определить, какова же реальная сила компартии и каковы ее возможности. Мозг Ленина, как уникальный политический барометр, мог на гигантском расстоянии определить силу предстоящих классовых бурь. И этот барометр нельзя было обмануть...

На прощание Ленин написал нам записку. В ней, как я помню, были такие слова: "Привет австралийским товарищам. В. Ульянов (Ленин)". Записку эту я передал австралийскому рабочему-журналисту Биллу Томасу в конце 1923 года. К сожалению, потом найти ее не удалось.

Том помолчал. Потом встал из-за стола, подошел к камину и посмотрел на портрет Ленина, видно, вспоминая те минуты, что провел в Москве тогда рядом с Ильичем. Затем по одной ему понятной связи с предыдущим разговором сказал:

- В 30-е годы, когда здесь была депрессия, я работал в пролетарском районе Сиднея Глебе. Рядом со мной жила семья католиков. И однажды ко мне пришел один парень из этой семьи - Том Макдональд - и сказал: "Я хочу что-то делать, чтобы изменить этот несправедливый мир. Я знаю, что ты коммунист. Я хочу им стать тоже". Я дал ему рекомендацию и никогда не жалел об этом. И вот недавно здесь, в Клюнсе, я получил журнал "Советская женщина". А в нем увидел фотографию жены Тома Одри Макдональд. Она была у вас в СССР с делегацией австралийских женщин. Оба они сейчас члены Социалистической партии Австралии. Хорошие ребята и настоящие коммунисты. И знаешь, почему я говорю "настоящие"? С тех пор как я побывал в Москве в первый раз, Советский Союз стал для меня маяком в жизни, а марксизм - компасом. Ни один моряк никогда не будет ориентироваться в море по наитию, он посмотрит на компас, чтобы определить верный курс, и сориентирует свой корабль по самому яркому и мощному маяку. Так и в революционном движении. Нельзя быть настоящим коммунистом без того, чтобы не быть преданным другом СССР и КПСС, без того, чтобы не принять марксизм умом и сердцем. И вот, когда Том и Одри вышли из Компартии Австралии и вступили в СПА, я их понял и одобрил. Нельзя называться коммунистом и выступать против Советского Союза и КПСС, как это делают сейчас руководители КПА.

Разговор наш прервал сосед Тома. Том вышел из комнаты вместе с ним, а сосед вскоре вернулся. Он присел на краешек стула и спросил меня: "Вы из Москвы, да? Журналист? Будете писать о Томе? Знаете, я не коммунист. И никто у нас в Клюнсе не коммунист. Здесь не очень-то любят левых. Но Том другое дело. У нас говорят так, что если все такие коммунисты, как Том, то газеты врут, когда о них пишут. Вы, конечно, читали, что о коммунистах пишут газеты. Ну вот, а Том совсем другое дело. Всем всегда поможет. Знаете, здесь, в Клюнсе, в 1830 году нашли золото. Вы, наверное, уже видели памятник в центре города. Здесь началась золотая лихорадка. Сейчас никакого золота уже нет. И про Тома говорят, что он единственный оставшийся в Клюнсе самородок. Потому что у него золотое сердце. Вы знаете, зачем я пришел? Я пришел взять у Тома свежую клубнику. Том все фрукты и овощи и даже цветы из своего сада раздает здешним пенсионерам. А я ему помогаю..."

Он сразу же умолк, едва лишь вошел Пэйн. Тот строго посмотрел на него и буркнул: "Много ты болтаешь, по-моему, приятель. - Потом добавил: - Корзину возьми на кухне. А у меня дела".

Сосед быстро попрощался и вышел. Мы еще немного посидели с Томом в гостиной, рассматривая фотографий и документы, в которых отразилась вся его нелегкая жизнь.

Том пригласил меня пообедать вместе с ним. Я согласился. Извинившись, он вышел, а затем минут через пятнадцать появился в гостиной, чисто выбритый, в черном костюме и белой рубашке с аккуратно завязанным строгим галстуком. Я почувствовал себя неловко рядом с ним в своих дорожных джинсах и хотел было уже лезть в багажник, чтобы переодеться. Но Том сказал: "Тебе это ни к чему. Ты гость. Приехал и уехал. А по моему внешнему виду здесь судят обо всех коммунистах. Мне иначе нельзя".

Мы пошли с ним по пыльным улочкам Клюнса к центральной площади, где размещается единственный в городишке паб. Было время ленча, и к пабу подтягивался народ. "Здорово, Том!", "Как дела, приятель?", "Как твой сад, старина Том?" - слышалось отовсюду. Ему пожимали руку, хлопали по плечу, коротенько рассказывали о своих делах, о чем-то советовались. Его знал весь Клюнс, в котором среди 11 тысяч жителей не было ни одного коммуниста. И не было ни одного человека, который бы не знал коммуниста Тома Пэйна и не почел бы за честь пожать ему руку.