Вилли Мартин

Лагерь на дне сухого ручья не вызывал у нас большого восторга. Ведь стоило ветру подуть немного сильнее, как в палатке было полно песка и его приходилось беспрестанно выметать. По-немногу мы начали привыкать к такой жизни. Мы ввели "обряд разувания" (каждый раз, входя в палатку, снимали ботинки), но через пару дней нам это надоело. Постепенно жизнь в лагере входила в привычную колею. Мы вставали в семь часов утра, готовили завтрак и около восьми уходили на работу в школу. В полдень прибегали на обед, наскоро приготовленный из рыбных или мясных консервов. Поев, мы позволяли себе роскошь поваляться полчасика в палатке на надувных матрацах. О сне невозможно было даже и думать - стояла страшная жара, в полдень термометр показывал на солнце 45° С. Палатка могла защитить нас лишь от палящих лучей солнца. После обеда продолжали работать, и возвращались в лагерь только к вечеру, когда жара спадала. С наступлением темноты начинались новые мучения - комары. Мы испробовали против них уйму средств, протирались всевозможными лосьонами, "надежно отпугивающими мух, комаров и других вредных насекомых", как было написано на этикетках. Но похоже, все эти средства комарам даже нравились, они продолжали преследовать пас с неменьшим упорством. На ужни мы разогревали мясные консервы и варили рис или чечевицу - благодаря завхозу у нас сохранились приличные запасы того и другого. Вот только выбор мясных консервов был весьма ограниченным - солонина (что-то вроде нашего мясного завтрака), котлеты и несколько чехословацких банок гуляша, не замеченных сиднейскими таможенниками. Кроме того, были рыбные консервы в масле (очень скоро до того осточертевшие, что по сей день мы не можем на них смотреть), яичный порошок, сухое молоко, макароны, изюм, консервированное масло и несколько банок с соком. Да, чуть не забыл о маринованных знойемских огурцах "Нова"; завхоз накупил их в Сиднее столько, что хватило бы еще на одну экспедицию. Иногда свое довольно скудное меню мы разнообразили мороженым цыпленком и даже свежими фруктами. Варили на примитивном таганке из пустой консервной банки (керосинка сломалась на второй же день и ни на что больше не годилась).

После ужина, когда наступала, наконец, приятная прохлада, мы садились перед палаткой на ящики и при тусклом свете керосиновой лампы сортировали собранные материалы и готовились к следующему дню. После отъезда Шимы в Чехословакию мне выпала честь исполнять неблагодарную роль завхоза. Много вечеров провел я за бухгалтерскими делами экспедиции, записывал в экспедиционный журнал расходы, а в специальную тетрадь подклеивал бухгалтерские документы. Сначала эта "творческая" работа была мне до ужаса противна (еще дома всякий раз, возвращаясь из командировки, я со скрежетом зубовным заставлял себя сесть за финансовый отчет), но со временем свыкся и с этой скучной обязанностью. Спать мы ложились рано - усталость за день брала свое. Ночи были холодные, и если бы не теплые спальные мешки, на рассвете у нас не попадал бы зуб иа зуб от холода. Ведь ртутный столбик в термометре к утру опускался до 8 - 10°С, а разница между максимальной дневной и минимальной ночной температурой доходила до 40°С!

Управляющий поселением разрешил нам пользоваться душевой и уборной в одном из домиков над лагерем на берегу ручья. В нем жили два своеобразных человека: белый австралиец из Квинсленда лет шестидесяти и голландец чуть моложе его. Иногда вечером они приглашали нас на кружку пива. Мы охотно соглашались - пиво в правительственных поселениях достать трудно, так как пить его аборигенам не разрешается. Запрет не распространяется на белых служащих, и - многие злоупотребляют этим, переступая всякие границы, - горы пустых банок и бутылок из-под пива, вырастающие перед домами иных белых австралийцев после уикэнда, не служат аборигенам хорошим примером.

Один из обитателей дома, Фред - высокий худощавый австралиец с лицом, изборожденным морщинами, - приехал несколько месяцев назад из юго-восточного Квинсленда немного заработать (возможности для этого на Северной Территории больше, чем в других частях Австралии). Он устроился заведующим небольшим магазином со смешанным товаром и начал дело весьма успешно. У него был врожденный талант торговца. Очень скоро он значительно увеличил оборот. При этом Фред был из числа торговцев, думающих не только о своем кармане, но и о покупателе. У него всегда был большой выбор товаров. Он своевременно их завозил и радовал покупателей довольно редкими здесь свежими фруктами. Раньше аборигены их почти не ели. Одежда в магазине у Фреда была добротной, хорошо и со вкусом сшитой, - не то что у некоторых торговцев, которые считали, что для аборигенов все сойдет, и продавали им, как правило, третьесортный товар.

Фред был фермером откуда-то из Мэриборо. Чего он только не испробовал на своем веку! Была у него одна по-настоящему серьезная страсть - лошади. Его интерес к ним, в отличие от сотен тысяч австралийцев, не ограничивался посещением скачек и заключением пари. Фред любил лошадей больше всего на свете и даже в Бамьили держал верховую лошадь, чтобы участвовать в приближавшихся скачках в Матаранке. Лошадь каждый день объезжал пастух-абориген, нанятый Фредом в Бесуике. Тот не пропускал дня, чтобы не выпить рюмку, а то и две. Наконец, когда Фред поймал пастуха с поличным, он со скандалом прогнал аборигена.

"Не потерплю, чтобы на моей лошади ездил какой-то пьянчуга, - сказал нам вечером Фред, - ну посудите сами, каково лошади-то терпеть такое?!"

Прежде чем найти нового пастуха, он несколько дней объезжал лошадь сам и очень гордился тем, что ему это еще удается. Однако любовь Фреда к лошадям была несколько необычной - он не только страстно их любил, но и не менее страстно убивал. Он был охотником на диких лошадей - брумби. За свою жизнь Фред уничтожил их тысячи. Во время второй мировой войны дикие лошади в Австралии сильно размножились. Сейчас их осталось несколько сот тысяч. Закон запрещает стрелять в брумби, нарушители подвергаются суровому наказанию. Но Фреда оно не пугало. Охотился он не только из-за денег, хотя фирма, выпускающая из конского мяса консервы для кошек и собак, платит за одну лошадь 10 - 20 долларов. Но деньги не были для Фреда основной целью: ферма обеспечивала и ему, и его семье безбедное существование. Брать в руки ружье Фреда заставлял азарт охотника-браконьера.

Другой житель дома, Джон, был родом из Голландии, страны тюльпанов. Родился в Амстердаме, долгое время жил в Индонезии, а когда голландцы ушли оттуда, уехал в Австралию.

Фред и Джон жили по-холостяцки, это сразу было видно. Излишней любовью к чистоте и порядку они не страдали. В особенно плачевном состоянии была у них кухня. Они разрешили нам пользоваться холодильником и время от времени приносили с кухни свежее мясо. Мы все думали, как бы отблагодарить их, пока Миреку не пришла в голову блестящая мысль - а что если навести порядок на кухне! Добрых полдня мы потратили на то, чтобы как следует все вычистить и вымыть, а когда вечером Фред с Джоном вернулись домой, от удивления они не могли вымолвить ни слова. Фред молча сел к столу, попросил нас сесть тоже, поставил перед каждым жестянку холодного пива и сказал: "Вот что, ребята! Переселяйтесь-ка вы завтра к нам. Рядом есть свободная комната, а то что вы там в песке валяетесь. С управляющим я все улажу, об этом не беспокойтесь!"

На другой день мы переселились к ним в дом и жили там до отъезда из Бамьили. Иногда мы угощали наших хозяев, регулярно снабжавших кухню свежим мясом, яйцами и овощами, каким-нибудь чешским блюдом. К каждому блюду мы подавали маринованные огурцы из собственных богатых припасов, так что у Фреда, Джона и их друзей создалось мнение, будто это наше национальное блюдо. Так как сувениров у нас осталось уже совсем мало (большинство их мы раздали в Сиднее и по пути в Дарвин), то если кто-нибудь из австралийцев приглашал нас на ужин, в гости мы шли с банкой огурцов, из-за чего в поселении у нас появилась кличка "огуречные чехи".

Обследование школьников постепенно близилось к концу, мы начали устанавливать контакты и со взрослыми (сначала, правда, с мужчинами). Однажды к нам в лагерь пришло несколько стариков с внуками, которых мы знали по школе. Детей мы угостили конфетами, старикам предложили по сигарете и, скрестив ноги, уселись, по их обычаю, на брезент перед палаткой. Договаривались кое-как, их "пиджин инглиш" (примитивный английский язык со множеством слов и выражений из языка аборигенов) понимать было крайне трудно. Но нам удалось преодолеть этот барьер, и спустя несколько дней старики пришли снова, пообещав даже взять нас как-нибудь в буш на охоту.

Но все же приступить к обследованию взрослых мы пока еще не могли. Нужен был человек, который помог бы установить с ними дружеское общение, объяснил им, зачем мы приехали, и рассказал нам историю племени. Управляющий рекомендовал Вилли Мартина:

"Этот человек знает все о племени рембаранка. Ни один обряд не обходится без него. Он "корробори лидер"^*, а недавно его избрали еще и председателем совета лагеря. Проще всего его найти где-нибудь на дровяном складе - он руководит бригадой по сборке дров для поселения".

^* ("Корробори лидер" - руководитель корробориу австралийских аборигенов одна из немногих общественных должностей. Эта должность возникла относительно недавно; претендент на нее обязан в совершенстве знать все обряды. Когда-то главой корробори мог быть каждый мужчина, прошедший обряд посвящения, и эту должность он исполнял лишь при проведении корробори. Только в последнее время, когда многие члены племени уже забыли старые обряды, эту должность стал исполнять человек, хорошо с ними знакомый, и она стала постоянной, что было отступлением от старых традиций. Кроме того, должность стала наследоваться. - Прим. С. Новотного. )

И вот однажды Вилли Мартин неожиданно предстал перед нами - высокий, худой, моложавый, приветливо улыбающийся. На вид ему никак нельзя было дать его сорока лет. На нем была чистая белая рубашка, белые шорты, на ногах белые носки и приличные ботинки. На хорошем английском языке Вилли начал рассказывать историю племени. Когда он вспоминал о своей молодости, прожитой среди дикой природы на реке Бульмен, его глаза загорались:

"Вы сами убедитесь, как там хорошо. Это самое прекрасное место, какое я только знаю", - сказал он с гордостью.

Вилли научился читать и писать в вечерней школе в возрасте 37 лет. Это человек, который начинает мыслить по-европейски. Мы объяснили Вилли, что хотим не только произвести антропологические и демографические исследования его народа, но и записать историю племени, до сих пор передававшуюся из уст в уста, от поколения к поколению. Он внимательно и серьезно выслушал нас, все взвесил и кивнул головой в знак одобрения, тотчас же, однако, предупредив нас, что заставить аборигенов разрешить себя обмеривать и фотографировать да еще отвечать на вопросы о взаимоотношениях в семье будет нелегко. Труднее всего сделать гипсовые слепки с лица и отобрать образцы волос - ведь аборигены верят, что человек, владеющий их изображением или чем-то принадлежащим их телу (пусть даже это будут волосы), может оказывать магическое действие на расстоянии и даже навлечь гибель на того, кому они принадлежат. Поэтому не так-то просто сфотографировать аборигенов. Тем не менее свою семью и нескольких друзей Вилли обещал привести.

Свое слово он сдержал - на следующий день к нам прибыла целая "делегация": Вилли с женой, брат, невестка и несколько их знакомых. Мы обмерили всех, сняли отпечатки пальцев и ладоней и отобрали образцы волос. Трудности начались, когда я стал заполнять демографическую анкету - аборигены отказывались сообщать имена умерших родителей и живых сестер. Это запрещено их законами. К обеду мы закончили работу, и Вилли обещал привести к вечеру других аборигенов. Мы ждали. Прошел час, другой. Наконец Вилли вернулся один и, расстроенный, сообщил, что больше никто не придет, - все отказались. Они не хотят, чтобы их обмеривали и фотографировали, не хотят отвечать на мои вопросы.

Положение складывалось серьезное. Если нам не удастся привлечь аборигенов для сотрудничества с нами, то все затраченные усилия будут напрасными и наша экспедиция в Австралию закончится провалом. Постепенно мы начали понимать противоречия между законами, по которым живут племена аборигенов, и законами, созданными для них белой Австралией. То, что большинство аборигенов живет в правительственных поселениях и миссиях, отнюдь не означает, что они пренебрегают законами своих племен. Да, аборигены живут в железных домиках, одеваются по-европейски, ловят джаз транзисторными приемниками, охотятся на кенгуру современными ружьями, некоторые даже работают на машинах и водят автомобили и тракторы, курят сигареты, пьют спиртное. И хотя одной ногой они стоят в двадцатом веке, другой глубоко увязли в темных тысячелетиях своего прошлого. Даже Вилли, все понимающий и начинающий мыслить иными категориями, до сих пор балансирует на грани этих миров.

Мы посоветовались с Вилли, как быть дальше. Аборигены не хотят идти к нам, а что если мы пойдем к ним и будем проводить обследования прямо в лагере. Это была спасительная мысль, которая и Вилли показалась разумной. Но удастся ли нам эта маленькая затея? Половину ночи мы проговорили об этом, терзаясь сомнениями. На следующий день утром погрузили в машину столик, несколько стульев и измерительные приборы. Один из друзей Вилли, Джеки Калакалу, позволивший обмерить себя одновременно с Вилли, разрешил работать у него в доме на веранде. Мы поставили стол, расставили стулья, натянули на стену белое полотно, на фоне которого фотографировали аборигенов, положили на стол несколько распечатанных пачек сигарет, а в холодильнике приготовили жестянки с лимонадом. И снова наступило мучительное ожидание - придут или не придут? Время шло, а около веранды никто не появлялся. Казалось, опустели вокруг дома; как только мы приехали, женщины с детьми исчезли в дверях и теперь тайком выглядывали из окон, ожидая, что будет дальше.

Так прошел час, я взял список и отправился на разведку. По дороге шла женщина с ребенком на руках, я поспешил за ней и спросил ее имя. Вместо ответа она опустила голову и, ускорив шаг, направилась к большому дому, где находилась душевая и туалет. Я беспомощно стоял перед дверьми - женщина с ребенком не появлялась. Раздосадованный, я возвратился назад и тут, к своему удивлению, увидел, как Мирен проводит антропологические измерения какой-то женщины. Другая женщина с ребенком удобно расположилась на бетонном полу веранды и, покуривая, потягивала лимонад. Я принялся помогать Миреку. Постепенно приходили все новые и новые женщины и мужчины. За несколько дней мы обмерили и опросили около тридцати взрослых людей рембаранка.

Только со слепками с лица и установлением имен умерших дела обстояли по-прежнему плохо. Лишь через несколько дней Миреку удалось уговорить нескольких мужчин сделать с них слепки, но на этом все кончилось. Пытаясь понять причину тщетности наших стараний, мы вдруг вспомнили о фильме, который недавно видели в Бамьили. Это была какая-то глупая комедия из жизни студентов одного американского колледжа. Несколько девушек, все время подшучивавших над своими преподавателями и друзьями, решили снять гипсовый слепок с лица одной студентки. Но они сделали что-то не так, как полагается, и когда гипс стал затвердевать, не могли отделить слепок от лица. Чтобы освободить девушку от этого неудобного панциря, пришлось разбить гипс молотком. Нет ничего удивительного, что аборигены, посмотрев этот фильм, не хотели, чтобы с ними проделали нечто подобное.

Вскоре я нашел отличный способ узнавать от аборигенов все, что мне нужно. Я беседовал с ними с глазу на глаз, без свидетелей, говоря, что я "белый человек" и законы их племени на меня не распространяются, так что и они в моем присутствии не должны чувствовать себя связанными этими законами. На некоторых это действовало, но большинство упорно продолжало стоять на своем. Видимо, боялись, что кто-нибудь из соплеменников узнает, что они проговорились.

Постепенно мы сдружились с аборигенами. Почти каждый день ходили мы к еим в лагерь и наблюдали их за работой. Большинство днем занято в поселении. Некоторые предпочитают охотиться в кустарнике на кенгуру, ящериц и других животных с копьем или мелкокалиберной винтовкой. Застать охотников в лагере трудно. Нам удавалось это обычно вечером, когда у костра раздавались первые звуки диджериду, сопровождавшиеся ритмичным стуком ударных дощечек. Диджериду - духовой музыкальный инструмент, подобный примитивной фуяре, представляет собой полый стержень длиной в полтора-два метра (чаще всего для этого используют ветвь, выеденную изнутри термитами). Когда в диджериду дуют, из него выходят особые звуки, близкие басовым, вернее говоря, в него даже не дуют - звук исходит из гортани и только благодаря резонансу получает особую окраску. Второй музыкальный инструмент аборигенов - так называемый джамалаг - состоит из двух деревянных дощечек, которыми отбивают ритм. Жители Бамьили могут гордиться тем, что среди них живет лучший на Северной Территории музыкант, играющий на диджериду, - Давид Бланадьи. Его даже приглашали в Лондон, где он выступал со своим инструментом по телевидению.

Только находясь в лагере, мы поняли, что аборигены до сих пор живут по законам и обычаям племени. Они любят свою музыку, песни, танцы, рисунки, и хотя некоторые с удовольствием слушают джаз, их собственная музыка им ближе и дороже. Когда мы впервые записывали их пение и мелодии, мы думали, что они поют и играют для нас. Но вскоре убедились, что они так увлекаются, что почти перестают нас замечать и продолжают петь и играть и после нашего ухода, причем даже еще лучше, чем при нас.

Иногда мы наблюдали, как аборигены изготовляют и разрисовывают копья и бумеранги^*. Для тех, кто не работает в поселении, это приличный заработок - туристы до сих пор охотно раскупают такие экзотические сувениры. И некоторые аборигены начинают делать из этого бизнес - после работы в современных столярных мастерских они изготовляют бумеранги сотнями. Конечно, специалист с первого взгляда определит, что это подделка (ведь существует еще и старый, ручной способ изготовления с помощью одного только ножа и куска стекла для сглаживания поверхности). Правда, разрисовка, не поддающаяся механизации, остается прежней. Краски (глина, растираемая на камне с водой и растительными вяжущими веществами) естественные. Орнаменты, которыми покрывают копья и диджериду, передаются из поколения в поколение. Разрисовка - нелегкая работа, она требует не только навыка, но и большого терпения.

^* (Бумеранг - знаменитое метательное оружие австралийских аборигенов, используемое главным образом на охоте. Быстро брошенный бумеранг не убивает животное, но перебивает ему ноги или позвоночник и не дает возможности спастись бегством. Бумеранг, используемый на охоте, в большинстве случаев не возвращается, это, собственно, разновидность метательной палицы. Возвращающийся бумеранг используется в основном только для развлечения. Аборигены центральной и северной частей Северной Территории первоначально бумерангов не знали и сейчас делают их только как сувениры. - Прим. С. Новотного. )

Каждый вечер в поселении загораются десятки огней. Та часть, где находятся дома белых австралийцев, освещается электричеством, вырабатываемым дизелем, монотонный стук которого слышится непрерывно до десяти часов вечера, когда его выключают. А в лагере аборигенов пылают костры, как пылали они тысячи лет назад на стойбищах их предков в буше. Как и в далеком прошлом, среди коренных австралийцев продолжают бытовать традиционные объяснения непонятных явлений природы. Хотя в школе дети знакомятся с естествознанием, дома от родителей они слышат предания и легенды, передаваемые из поколения в поколение, перенимают от них суеверия и старые привычки. У нас детей пугают домовым или лешим, а здесь женщины, когда сердятся на детей и хотят напугать их, говорят, что если они не будут слушаться, то за ними придет дымы - дымы, черный человек из буша. Как и белые матери, они рассказывают детям перед сном сказки и поют колыбельные песни.

Мифы и легенды аборигенов по-своему прелестны и очаровательны. Ну скажем, миф о громовержце Вала-Ундайя, грозе всех аборигенов северного Арнемленда. В сухой период большую часть времени Вала-Ундайя проводит в глубоком омуте реки Ливерпуль и лишь изредка отправляется поохотиться на валляби в заросли панданусовых пальм по берегам реки. Эти пальмы Вала-Ундайя считает своей собственностью и всякого, кто их коснется, немедленно поражает молнией. Смельчака, бросившего в омут камень, ждет еще большая кара - громовержец так разъяряется, что взлетает на небо и начинает метать гром и молнии, уничтожая все вокруг себя.

Когда начинаются муссонные дожди, громовержец приходит в совершенное неистовство - он покидает омут, влезает в облака, грохочет своим громовым голосом и длинными руками и ногами (молниями) яростно сечет землю огнем, оставляя после себя сожженные леса и сломанные деревья, опустошая все вокруг, дабы все знали, как он могуч. Когда дожди прекращаются, Вала-Ундайя возвращается в свой омут и тихо живет там до той поры, пока на горизонте не появятся муссонные тучи и пока вновь не заговорят его дикие бушующие страсти.