Поречье

Поречье

Если с запада на восток вдоль Чешской губы путь держать то ли по суху, то ли по морю, первая, самая западная речка Вижас в губу впадает и на речке этой - деревенька Вижас. Дальше на восток, на реке Ома,- деревня Ома. А еще дальше, опять-таки на восток,- деревня Снопа. А за Снопой речка Пёша и на ней уже не деревня, а село Нижняя Пёша. Все по рангам: деревня, еще деревня, а вот и село. А ближе к морю, совсем в устье реки Пёши, становье промысловое - Белушье. Название не напрасное. В те времена, о которых идет речь, промышляли поречане в этом становье белуху. Промысел этот добычливый. Только такого зверя рыбацкой сетью не остановишь, и потому добывали его, как и гренландцы, неводами. Белуший невод с крупной ячеей вязался из тонкой веревки. Невод крепился на колья, а колья забивались в донный грунт. Забивной был невод. Когда начинался ход рыбы, а за ней шла белуха, на убылой воде этот невод ставился. Рыба проходила через крупную ячею, белуха шла поверх невода, а на убылой воде, возвращаясь в море, упиралась в невод. Когда вода падала, белуха оказывалась в, неводе и становилась добычей поре- чан. Белуший невод - дорогая снасть, снасть артельная. Промысел делился по паям в зависимости от того, какую часть невода имел совладелец.

Назывался этот промысел поречанами своеобразно - "на белухах лежать". Поставят на убылой невод, придет вода с моря, пройдет белуха в реку. Отдых. Лежат, ждут убылой воды. Ждут, сколько зверя задержит невод. А тут уж начинается жаркая работа.

Кроме деревень и села Нижней Пёши были еще и выселки. Любил я выселок Таратинский, что чуть юго-западней Нижней Лёши. Было в нем всего несколько изб. Все обитатели его носили одну фамилию - Таратины. Бывал я в нем в ту пору, когда первопоселенцу старику Андрею Таратину, в доме которого я всегда останавливался, перевалило уже далеко за семьдесят, значит, самому выселку в наши дни давно за сотню пошло. В Таратинский выселок я приезжал всегда зимой, когда лисица и песец уже полный волос наберут. Занимался я тогда пушными заготовками. Дорога от деревни Снопа до Таратинского выселка по времени складывалась так, что к Таратиным я подъезжал вечером как раз к паужне. Выселок этот затаенный, обставился он ельничком, и через еловые лапы проглядывали неяркие огоньки изб.

Зимой между поречанскими деревеньками дорога была уже торная, наезженная лошадными обозами с навагой на Мезень, Натертая полозьями до паркетного сияния, она ярко поблескивала при луне. После буранов она тоже хорошо была видна, выпирала по тундре над снегом, как у нас говорят, "колобом". А лесная дорога, наоборот, западала в снегах "корытом".

Ездил я по этим поселкам на лошадке в коробке. А из поселков в тундру на оленях выезжал. Там и целиком приходится проламывать дорогу. Олень везде пройдет. Собак же поре- чане держали самое большое пару на хозяйство. На собаках не ездили. Разве ребятишки для забавы в саночки запрягут по поселку кататься. Обходились конями да олешками, если в тундру надо поехать.

Но и эти немногочисленные собаки встретили меня заливистым лаем. Заоткрывались в избах двери: не к нам ли?

Старик Таратин встретил приветливо:

- Давай заходи в избу, а жеребчика твоего я сейчас опряжу.

Андреев дом всегда поражал меня каким-то особым крепким уставом. Направо от двери - белая, как снежный сугроб, расселась могучая русская печь с шестком и плиткой - двух- комфорной. У плитки в конце котел вмазан. Влево от печи - палати с занавесочкой: после стужи уличной поспать, прогреться. В левом переднем углу - квадратный стол без скатерти, но до желтизны скобленный ножом. Гостеприимный стол. Вдоль стен - лавки из толстых плах под масляной краской, на них и сидеть да и прилечь можно - широкие. У стола три табуретки своей работы. Тяжеловаты, да зато не скрипнут, не покосятся.

Полы в избе белые, моют их с дресвяным рассыпчатым камнем, даже выражение такое есть: "С дресвой продрал" - значит, как следует выговорил или даже поругал.

- Здравствуй, Лев Николаевич! - Из горницы вышла Агриппина Петровна, жена Андрея.- Ну, как здоровье, как в Мезени, в Архангельске? У стариков-то своих был?

- Был, бабушка. Дома все здоровы.

- Ну и слава богу. Сейчас на стол соберем. Владимир-то должен подъехать с минуты на минуту. На трех конях поехал по сено.

- Один-на трех? Долго проездит.

- Ни. Он у нас проворный, быстро управится. Старик-то где?

- Жеребчика моего распрягает. Мне не дал: "Иди,- говорит,- к бабке в избу".

- Ну, сейчас придет. Прихварывать мы с ним стали. На ноги он шибко жалуется.

Вошел Андрей.

- Хомут и сбрую я в подизбицу повесил сушиться.

- Ну, спасибо.

У Андрея Таратина было два сына. Арсений, старший, и Владимир. Арсений всю жизнь при доме. "Лет шестнадцать ему было,- объяснял мне как-то старик,- на гусей мы собирались по осени. Ну, патроны заряжали медные. Ему, Арсехе-то, с осечкой, нестреляный патрон попался, а он, вместо того чтобы разрядить да потом новый пистон поставить, шилом пистон-то с осечкой выковыривать стал. Как я не доглядел, в стороне он был. Ну, пистон-то под шилом сработал, а заряд в пол ударился, гильзу медную разворотило, и два пальца Арсехе-то оторвало - мизинец и безымянный. А три важных-то пальца только поцарапало, и в целости остались. В армию его не взяли. Хоть и на левой руке пальцев не хватало, так он ловко этими тремя пальцами работает - диву даешься. А сам весь в охоту да промысел ушел, как говорится, с головой. Вот и сейчас дома нет, за лисицей ушел "на гулянку".

Владимир отслужил в военном флоте в Кронштадте. Года два помолодцевал после службы и женился.

Залаяли собаки, заливисто, но дружелюбно.

- Володька с сеном подъезжает.

Заскрипели полозья, зафыркали кони.

- Пойти встретить. На поветь завозить сено станем.

- Я с тобой, Андрей, может, помочь придется.

- Идем, идем.

Подняли первый воз, за ним других два, плотных, накрепко затянутых слегой березовой по верху. Старик проворно взбежал по взвозу на своих больных ногах, ведя за узду коня. Мы с Володей помогали сзади, подпирая воз. Спихнули сено на повети, подобрали вилами, подмели метелкой.

- Ну все! - часто дыша, бросил Андрей.- Теперь попаужнаем - и ко сну.

В избе на столе все собрано. Агриппина сидит на табуретке, ждет нас. Умылись ледяной водицей под умывальником - и за стол. Вышли к столу молодухи. Арсеньева - Анфиса, постарше, Володина - Фелицата, младшая сноха.

Арсеньеву-то Анфису я уже знал. Видная была женщина, к тридцати ей подходило. А на Фелицату взглянул - так и обмер : до чего красива!

Опять залаяли, заповизгивали собаки.

- Арсений вернулся.- Анфиса вышла в сени встречать мужа.

Арсений переобулся, помылся - и за стол. Отужинали.

Женщины убрали со стола. Мы, мужики, сели на лавку. И пошел разговор.

- Пустой, видать, вернулся? - спросил Арсения старик.

- Да, без промысла. Хитрый зверь попал. Вымотал меня, а сам в старую нору ушел, затаился.

- Ну? - нетерпеливо бросил Андрей.

- Вышел я, с утра два следа лисьих попалось, оба старые, ледком взялись. По ним не пошел. Кружу по тундре. Вот и свежий след. Крупный. Лис-самец, видать, набродил. Идет, видать, не торопко, тяжело, сытый, видать, намышковался за ночь-то. Ну, думаю, далеко не пойдет, заляжет спать - тут я его и скраду... Лиса,- обращаясь ко мне, пояснил Арсений,- когда за ней по следу идешь - осторожно, не стараясь на видок взять,- три залежки делает. На первой чуть-чуть полежит, осмотрится, обнюхается - и дальше. На второй залежке опять полежит, полежит, видать, сон-то ее долит, но не уснет, опять все обследует и носом, и глазом, и ухом, и опять - вперед. Попутает, попетляет след и заляжет, теперь уж плотно, заснет. Тут и подходить надо. Ляжет на ветер носом. С той-то стороны, с носа-то, ветер на нее, а я сзади подхожу. А тут еще снежок пошел реденький, тоже мне на руку. Ну, подошел на выстрел. Лежит. Выцелил в голову между ушей - бах! Вскинулась она. Ну, думаю, свалится. Нет, пошла и пошла. А по следу нет-нет да кровь видать, немного, каплями. Эх, думаю, обвысил, только кожу прорвало. Я за ней, а она не долго бежала. Смотрю - нет. Гоню след. Пришел к старой норе. Нора-то выморочная. Сколько лет я ее знаю - не выводят в ней лисицы. Брошенная нора. Ну, нору обошел, все выходы забил сучьями, завалил снегом, водой залил, заледенил. Ручеек тут у самой норы протекает, и вода полая. С главного хода зашел, вицу тальниковую вырезал и в нору глубоко запустил. Кручу вицу в руках, думаю, волос на вицу завью и на волосе вытяну лису из норы. Нет, не идет - видать, глубоко залегла. Что делать? Ну, думаю, нора заперта плотно, зверь Не выберется, побегу домой. Поел насухо, без чая, на лыжи встал - и обратно. Завтра чуть свет вдвоем с Владимиром пойдем. Из норы возьмем зверя. Переймами возьмем, доберемся.

- Пойдем,- с готовностью заявил Владимир.

- И я! - тоненько выкрикнул Петя, Арсеньев сынишка.

- Куда ты. До норы верст двадцать с гаком, а туда-обратно все полсотни наберется. Нет, ты уж погоди пока. Еще находишься.

Лежу на пуховой постели и подушке. Непривычно, жарковато. Задумался о Таратинской семье. Хорошо живут люди. Просто, в труде, и от труда достаток. Свои радости, свое счастье.

Только начали путаться мысли, только стало заволакивать дремой, кто-то лампочку засветил на столе. Смотрю, Андрей по избе ходит.

- Ты что не спишь? - спрашиваю.

- Намял сегодня ноги-то за день, ну их и крутит. Ворочался, ворочался, и так и этак их положу - крутит. Старуха просыпается. Я ее беспокою. Думаю, заснет, и я уйду, жалко мне ее. Уснула, вижу, крепко. Я и ушел. Здесь на лавке с тобой спать буду, голова к голове постелюсь. Ты не против?

- Да что ты, дедушка. Ложись..

Постлался старик. Покряхтел и лег.

- Разбудил я тебя?

- А я не спал еще.

- А ты, видать, к табаку-то не пристрастен, не куришь?

- Не курю, Андрей Степанович, пока не курю.

- У нас тоже никто не курит, Володька-то с флоту пришел с папиросками. Я-то ничего, а Агриппина никак не смирялась с куреньем-то его. В избе не позволяла курить. Володька-то все в сенки бегал, там курил. А потом оженился, и Фелицата тоже на него насела. Бросил табак. Вот уж год, как не курит.

Помолчали.

- Андрей Степанович, а почему у вас за зверем охота "на гулянку" зовется? Мне не понятно.

- Вишь ли, капканный промысел, ловушками разными - это одно. Там мертвого зверя подбираешь. А по живому зверю в угон ходьба у нас по Поречью издавна "на гулянку" прозывается : вроде бы гулять, ходить за живым зверем - это и промысел, и азарт, и, хоть и тяжелое вдругоряд, а удовольствие. У нас и песня есть, еще давношными стариками складена. Она так и начинается: "Как пошел наш добрый молодец во чисто поле гулять". Видал, как Арсеха сёдни нагулялся, аж осунулся весь? Завтра пойдут с Володей лисицу из норы доставать..

- Дед Андрей, я с ними тоже хочу пойти.

- Ну, если охота есть, сходи, только умаешься ты с непривычки, хоть и крепкий, а умаешься. Ну, давай спать. Разболтался я. Поздно. Завтра рано со старухой-то подымемся. Молодых-то мы жалеем. Пусть поспят, понежатся, сами ведь когда-то молодыми были.

Утром уже, на рассвете, а рассвет на Севере в те месяцы не торопится, сели всей семьей за стол. Закусили плотно мяском да рыбой. Почаевали - ив путь.

Андрей потихоньку наказывал что-то Арсению и Володе. Я только краем уха ухватил: "Не шибко нажимайте на лыжи- то, замаете гостя". Арсений усмехнулся.

Хороший, ясный день. Морозец. Безветрие, снег блестит, как соль, бывало, на детской елке, обложенной ватой. Блестит снег, поблескивает, а иногда сверкнет и синеньким огоньком расцветет. Играет солнце со снегом, вроде забавляется. Распахнулась широко тундра, разлеглась белым покрывалом из пушистых песцовых хвостов, а между ними черненькими - так кажется издали - узкими бровками вдоль ручейков и речушек - тальники да березовая ера, из кустарника же нет-нет и елка повыше темной зимней хвоей выглянет. Простор необъятный.

Впереди Арсений, за ним - Володя. Иду по проложенной ими лыжне третьим. Иду пока скоро, не отстаю, но чувствую, что они идут, сдерживая ход. Арсений нет-нет и оглянется на меня. Я налегке. За спиной небольшой мешок - с "провьянтом", как сказал Андрей, подавая мне мешок в сенях, при нашем выходе. У Арсения ружье за плечами, лопата-заступ, не штыковая, а обрезная, с заточенным прямым концом, топорик за поясом кожаным, на поясе нож. У Володи - лопатка, кирка, топорик и сеть. Он без ружья. Сеть обметная, чтобы лисью нору кругом обметать на случай, если вырвется зверь из норы врасплох. Впереди Арсения - собака, почти сливающаяся со снегом, белоснежная северная лайка, зовут ее позырянски Вайдык, что по-русски значит "куропатка". Собака взята для подстраховки, на всякий случай. Лыжи у меня' самые длинные, новые камусные, но по моему корпусу, Андрей говорит, еще коротковаты маленько. По ровному месту легко идут, на спусках катятся, как по маслу, на подъемах камусными волосками щетинятся, назад оскользать не дают.

Понемногу стал отставать. Арсений, видимо, перешел на свой обычный легкий и быстрый ход. Остановился. Оглянулся на меня, ждет. Подхожу.

- А знаешь что, Лев Николаевич, я надумал. Ты иди своим ходом, не торопись, а мы прибавим. День хороший, след наш - лыжня чистая, не торопясь дойдешь, а мы прибавим, к твоему приходу снег разгребем, колышки нарубим из тальника, сеть натянем, ну а ты подойдешь, и переймы копать начнем.

- Дуйте,- говорю,- я подойду.

И пошли они полным своим ходом.

На часы взглянул: время - двадцать минут первого. "Ну, к двум приду",- думаю.

Вот и добрался наконец. Взглянул на часы. Половина второго. Примерно три часа был в дороге. Немеряных верст двадцать будет да и с хвостиком, шли все-таки неплохо.

С норы снег охотнички уже сбросали. Сеть поставлена. Сидят, отдыхают около главного лаза.

- Отдыхай немножко. А мы копать будем,- сказал Арсений, скидывая с себя малицу-выносок.

Сорвал заступом моховой слой, торф, а вот и земля. Грунт легкий, песок, правда, промерз крепко.

Копает, как яму под телеграфный столб, то киркой, то топориком, то заступом подчищает, выбрасывает мерзлые комки. Прошел полметра вглубь. Встал на смену Владимир. Наконец дно лаза. Лисицы нет. Дальше забралась. Ну, и я приступаю к работе. Опять кирка, топорик, заступ. Дело идет неплохо. Сменяет меня Арсений. Лисы нет как нет. Прошарил все палкой - нет зверя. Работаем дальше. А время-то идет не-заметно. Половина третьего на часах. Обрезали ход. Арсений взглянул. Есть! В самом обрезе одна задняя лапа торчит. Все. Видно, некуда зверю податься. Завалилась нора и льдом взялась, промерзла накрепко.

- Ружье! - командует Арсений.

Володя взял ружье, взвел курки, приготовился. Байдык стоит против лаза, хвостом играет, уши навострил.

Арсений наклонился, и лисица, выхваченная им за лапу, взвилась красным длинным лоскутом.

Клокочет в котелке вода. Володя горсть добрую чаю бросил. На севере любят крепкую заварку. Из моего мешка провиант достали. Все аккуратненько в мешок сложено. Порядочный кусок. телятины, несколько грудок творога, масло свеженькое, только что, видать, сбитое. Хлеб, шаньги, сахар. Все разложили на беленькой полотняной тряпочке. Подошел Арсений. Лиса уже у него за пазухой, в малице.

Ах и аппетит же после "гулянки"! Быстро управились со всем "провиантом". Немного посидели, потом встали на лыжи - и к дому.

Идем не торопясь: дело сделано. Но все равно мне за ними тянуться приходится. После еды да работы что-то жарко, малица у меня хоть и тонкая, "неблюйчатая", новая, тепловата для ходьбы. В полдороги так пить захотелось - просто терпенья нет. Но терплю. Идем дальше все тем же ходом. В половине четвертого вышли, а уже полшестого. Верст семь осталось, не больше. К речушке малой безымянной подошли. В речушке - окно, полое место, над водой чуть-чуть парок поднимается. Арсений остановился.

- Я попью,- говорю,- из речки-то, жажда затомила.

- Потерпи,- говорит Арсений.

- Немножко попью.

- Не надо, расшибет тебя с жару, вода у нас сильная. Ослабнешь от нее, до дому-то верст семь осталось.

- Ничего не будет. Попью.

- Ну что ж, невтерпеж - попей, только немного, рот смочи - и хватит.

Подошел я к речке, лег на снег, припал губами к воде, и оторваться нет сил - пью и пью.

- Ой, неладно делаешь! - останавливает уже Володя.

- Ничего. Ну, пошли!

Прошли с версту, и такая слабость на меня навалилась - не идут ноги и сам весь как ватный, расслаб окончательно.

- Я присяду.

- Говорили мы тебе: не пей! Напился, вот и расслаб... Сиди здесь, отдыхай. Мы сейчас быстро к дому проскочим и старика за тобой пошлем, на жеребце он тебя подкатит. Здесь Дорога наша сенная близехонько проторена. Подъедешь к дому.

Сижу, будто не воды, а вина выпил, совсем осовел, и силы нет никакой. Вздремнулось. Очнулся и слышу, кто-то коня погоняет.

- Егей! Пошел, пошел!

Старик Андрей едет на своем любимом жеребце. Охотника незадачливого выручать.

- Тпр! Тпр! - осадил жеребца Андрей.- Ну, что, охотничек, попробовал нашу "гулянку"? Ну ничего; садись. Сносливый ты оказался, да вода тебя сгубила, с поту да с ходу нашу зимнюю сырую водицу пить нельзя.

- Да говорили мне ребята. А я, как припал к воде, так и не мог оторваться.

- Вот и расшибло. Это всегда так. Ну, садись, сейчас дома будем. Баня нас ждет. Сегодня суббота. Женки уже помылись, а я вас дожидаю. Теперь мужичья баня, попаримся, помоемся - и за стол, а потом и на боковую. Завтра воскресенье. Бабы пироги завели. Шанег напекут. Пироги рыбные будут и два ягодных: один с морошкой, второй - с брусникой. Старуха-то у меня, Агриппина Петровна, первый мастер по выселку пироги печь. Брага поставлена. Наверно, выходила. В воскресенье-то маленько себе позволяем повеселить душу. И ты с нами стаканчик-другой выкушаешь. А потом и пушниной займемся. Твой-то промысел, лису-то, сейчас, наверно, Арсений уже на пяла натянул, к завтрему просохнет. По волосу обработает - и принимай. Всего-то двенадцать лисиц сдавать будем, да три песца, да Петькиных горностальчиков (горностаев) вязочка. По выселку все уже знают, что ты приехал, все пушнину принесут. Дела закончишь, а послезавтра, если торопишься, и в Пёшу махнешь... Вот такие дела. А у меня ноги болят и болят. Лет полсотни, поди-ко, промыслом-то занимаюсь. То по капканам да пастям, то по силкам куропачьим, то на навагах да белухах. А на "гулянку" за лисой ходить, вот так, как сёдни ты ходил, пуще всего азарт брал. Не одну, считай, тысячу верст за жизнь-то на лыжах пробежал, вот теперь и болят ноги-то. Получается, что у меня лисички ноги-то съели... Ну, ну, не кипятись,- прикрикнул старик на жеребца.- Вот и приехали.