Вилюней

Вилюней

На Чукотке, далеко от населенных пунктов, на расстоянии нескольких суток езды на хорошей собачьей упряжке от поселка Марково, нарушая обычный тундровый равнинный ландшафт, возвышается сопка. Чукчи называют ее Вилюней, что означает "заячьи уши". Вершина сопки раздвоена и образует два пика. Житель пустыни, может быть, назвал бы ее Верблюжьей сопкой, так как она напоминает два верблюжьих горба. Чукчи, естественно, не представляли себе верблюда, у них другие сравнения, ассоциации. Заостренные эти две вершины показались им похожими на заячьи уши.

Зимой сопку окружают тундра, покрытая белой накрахмаленной скатертью снегов, летом - бугры, поросшие ягелем, зелень осок, хвощей возле озерков, карликовая березка, кусты ивняка по берегам ручьев, разнотравье, то есть все то, что нужно для жизни северного оленя. А олень нужен для человека, обитающего в этих местах. Вот и кружили, кочевали здесь оленьи стада. А хозяева этих стад назывались лет сорок назад вилюнейскими чукчами.

С приходом на Чукотку Советской власти оседлое население включилось в новую структуру общественной и экономической жизни. Было проведено районирование Чукотского национального округа, созданы артели, колхозы и совхозы. В оленеводческие совхозы, как и повсюду на Крайнем Севере нашей страны, сводили оленей, национализированных у эксплуататорской верхушки населения тундры. И все же в те годы, 0 которых идет речь, кое-где оставались еще довольно крупные оленьи стада частного владения. Хозяева их редко появлялись в торгово-заготовительных пунктах.

Вилюнейская группа чукчей в 1936 году кочевала со своими стадами в глухой тундре. Их жизнь во многом еще определялась прежним, дореволюционным укладом. Во главе этой группы чукчей стоял Ятгыргин (то есть "кривой", "одноглазый"), Богатством он не обладал, имел небольшое стадо оленей, голов сто пятьдесят.

Оторванность вилюнейских чукчей влекла за собой ужасающую отсталость. Они подолгу могли жить без хлеба, исключительно на оленьем мясе и рыбе. Через посредников из других чукотских стойбищ, проникавших к ним спекулянтов разных мастей они приобретали лишь охотничий припас и рыболовецкую снасть. Львиная доля добываемой вилюнейскими чукчами промысловой продукции - пушнины и оленьего сырья- прилипала к рукам этих спекулянтов и посредников. Живя в полном смысле натуральным хозяйством, вилюнейские чукчи постепенно, так сказать, проедали свои стада. Эта изоляция особенно губительно отражалась на малоимущих чукчах.

Органы Советской власти принимали энергичные меры, чтобы исправить такое ненормальное положение. На Вилюней была послана своеобразная экспедиция, в состав которой входили партийные и советские работники. Задача состояла в том, чтобы учредить в Вилюнее национальный Совет. Однако чукчи откочевали куда-то в неизвестном направлении. Встреча не состоялась.

В 1936 году началась Всесоюзная перепись населения. Командированный на Вилюней работник окружного комитета ВЛКСМ столкнулся с недоверием и недоброжелательством. Когда он вел перепись населения в корякских стойбищах, соседних с вилюнейскими, вдруг появился Ятгыргин. Войдя в ярангу, он спросил статистика через переводчика-каюра:

- Что ты здесь делаешь?

- Переписываю население.

- А знаешь ли, что все это мои люди? Уезжай, здесь я хозяин и своих людей переписывать никому не позволю.

Юноше пришлось уехать. В те годы я был начальником марковской фактории "Крепость" и высказал мнение, что первые шаги к налаживанию контактов с этой группой чукчей необходимо осуществить с помощью торговли и заготовки пушнины, что это будет наиболее практически действенный вид первоначальных связей. Со мной согласились.

Итак, снаряжаю торгово-заготовительную экспедицию на Вилюней с дипломатическим подтекстом.

И сразу хлопот полон рот. Надо было подобрать не менее десяти первоклассных собачьих нарт и упряжек, договориться с каюрами, из которых двое-трое могли бы быть переводчиками. Надо было заранее расфасовать, развесить две с половиной тонны товарного груза, разместить его по ассортименту и по весу на нартах. А запас юколы для собак, продукты для людей, палатки для ночевки, лыжи для каюров? Ведь если снежный покров рыхлый, приходится идти впереди упряжки, прокладывать ей дорогу.

Сам я решил ехать на своей упряжке, подобранной каюром Алиным.

Каюр - собачий или олений ямщик. На Крайнем Севере он всегда был весьма заметной фигурой. Это и почтовая связь, и перевозчик грузов и пассажиров. Каюры были сподвижниками многих полярных исследователей, первооткрывателей.

В хозяйстве фактории "Крепость" было шестьдесят ездовых собак. Кормлением их занимались отец и сын Дьячковы. Но главным консультантом, к советам которого я внимательно прислушивался, был марковский каюр Ермил Иванович Алин. Никто так, как он, не умел отобрать из молодняка крепких, выносливых ездовых собак, воспитать из них дружную в работе упряжку. Знал он вдоль и поперек пути-дороги во всей округе, мог точно попасть, как пальцем ткнуть, в любое оленеводческое стойбище. С ним я ездил в Анадырь, с ним решил отправиться и на Вилюней. Ермил Иванович в совершенстве владел чукотским языком, знал прекрасно оленеводов, изучил их потребности, национальные традиции, вкусы.

У него была своя школа дрессировки ездовой собаки. Школа, надо прямо сказать, весьма жестокая, но вполне оправдывавшая себя.

Наблюдая за Ермилом Ивановичем, я всегда удивлялся, как это в нем совмещались суровые методы дрессировки собак и удивительная мягкость, добродушие в общении с людьми.

Он любил шутить, нравилось ему рассмешить собеседника остроумным словечком, каким-нибудь неожиданным коленцем.

Перевалило ему за пятьдесят. Небольшого роста, ширококостный и сухощавый, он был подвижен, быстр в движениях, но без суетливости. Лицо его светилось какой-то особенной выразительностью, которая невольно обращает на себя внимание. Ермил Иванович с его ловкими руками, верным глазом считался лучшим в районе мастером по поделке собачьих нарт, каяков и лодок. Собак он наезживал по первому снегу.

Приучив их влегать в шлейку и дружно тянуть, Алин отдельно работал с каждым псом, воспитывал у него чувство дисциплины, повиновения, добивался предельной отдачи сил в работе.

Отъехав недалеко от фактории, Ермил Иванович выбирал место, занесенное мягким снегом, и начинал тренировку. Он сурово наказывал неповинующихся, все время подавал им команды. Выйдя на улицу, я слышал лай и визг собак и повелительные возгласы каюра. То громкое "хак! хак! хак!" (вперед), "подь! подь! подь!" (вправо), то гортанное "кх! кх! кх!" (влево) и, наконец, плавное, протяжное, успокаивающее "та! та! та!" (стой). Других слов Алин не произносил, не ругался, не кричал. Команда должна была накрепко запомниться четвероногим. Поощрение - куски юколы, наказание - плетка.

Собаки возвращались на факторию очень уставшими, некоторые еще повизгивали от возбуждения.

Алин, обращаясь ко мне, с гордостью произнес:

- Ну вот, Лев Николаевич! Собаки готовы!

- Ермил Иванович! Ну как тебе не жалко их так истязать?

Алин только усмехался, а однажды ответил так:

- Неужели ты не понимаешь - собак я жалею, может, больше, чем ты, они мне родные, с ними вся жизнь прошла, ведь каюрство - мой хлеб. Но если их с осени не вышколю как следует, дело будет плохо. Эту мою учебу они на всю зиму запомнят. Они ведь за лето да за осень от работы отвыкают, только едят да спят и здесь, на фактории, и на рыбалке... Отъедаются, забывают работу, хозяина, команды. А после тренировки у них все навыки восстанавливаются. Понимают, что команда - это закон и выполнять ее надо изо всех сил. Команды по новому, по свежему следу засекут. Зато зимой только к нарте подойдешь, натянут потяг и встанут, как одна, даже подрагивают слегка, и ушки стоймя поставят. "Хак, хак!" -- и разом в шлейку влягут, сорвут нарту - и пошли ногами перебирать, хвосты калачом, голова в голову. Любо посмотреть. Назад не оглянутся, не ждут остола (палки). А недоработанные собаки, не получившие в начале зимы острастку, какую я даю,- продолжал Алин,- всю зиму на остол оглядываются, одна тянет, а другая нет, лямка у нее по снегу тянется, ее остолом постоянно под хвост подгонять надо, и за зиму такие собаки так к погонялке привыкнут, притерпятся, что и палка не помогает, маята, а не езда, а к весне, забитые, и совсем откажут. Вот так-то.

Заслуги ездовой собаки в Арктике и в Антарктике, мне кажется, до сих пор недооценены. Если внимательно присмотреться к этому истинному другу человека, можно смело заявить, что, подобно северному оленю, она помогла многим народностям победить в смертельной схватке с "белым безмолвием".

Ездовых собак на Чукотке можно разделить на два типа. Крупные, тяжелые, волчьего склада - в приморских поселках и более легкие - в верховьях реки Анадырь. Сложились эти типы собак в соответствии с условиями жизни. Приморские ездовые собаки кормились высококалорийным тюленьим и моржовым мясом, приспособились для работы в тундре на крепком утрамбованном ветрами насте. Более легкий тип собак, выросших на рыбных кормах, прекрасно приспособлен к лесотундровой и лесной зонам с их мягким пушистым снегом. Такие собаки не проваливаются, идя по лыжне, проложенной каюром.

Марковские собаки были именно этого типа. В ту пору почти все снабжение и связь в Чукотском национальном округе осуществлялись с помощью ездовых собак, особенно в далеких от водных магистралей районах.

Февральское солнце забралось в сенцы фактории. Но иней на развешанной кухлянке не таял, поблескивал на оленьих волосках. Солнце светило, но пока что не грело. Метрах в двадцати от нашего домика на тальнике спокойно сидели, куропатки. Немного ближе у остатков собачьего корма возились сороки - шумливые, вздорные и всегда неприятные для охотника пичуги.

Едва я переступил порог, как столкнулся с Ермилом Ивановичем.

- Готов? - коротко спросил он.

- Готов.

- Тогда поехали! - и Алин легкой, скользящей походкой, слегка наклоняясь вперед, быстро зашагал к складу.

Здесь уже все были в сборе. Десять нарт, сто двадцать собак, десять каюров, считая меня и Алина. Но всего людей было одиннадцать. Этот "сверхкомплектный" человек появился на фактории несколько дней назад. Он был послан Центральным статистическим управлением проводить перепись населения в нашем районе, в том числе и вилюнейских чукчей, и вручил Мне письмо с просьбой оказать ему в этом всестороннюю помощь.

Я прочитал письмо без особого удовольствия: лишний человек - меньше товарного груза. Но - делать нечего! - принял гостеприимно. Звали его Михаилом Григорьевичем. Он сидел на последней нарте, занимал чуть ли не половину ее, до того он был одет тепло и потому объемисто, пышно.

Ермил Иванович подошел к нему и дал несколько наставлений о поведении на нарте.

- Михаил, слышь, Михаил! Сиди на нарте спокойно, не вихляйся, не качайся, приноравливайся к ходу, к поворотам. Человека везти труднее, чем груз. Тот спокойно, плотно лежит, не шевелится, а человек туда-сюда наклоняется, собак дергает... Всю дорогу-то не сиди, последней нартой пойдете, дорога промятая, можно и пробежаться для разминки. Понял?

- Понял.

- Ну, тронулись.

Странная есть у собак привычка. Приготовились бежать, стоят молча, ждут команду. "Хак! хак!" - сорвались, и обязательно с лаем. Лают все упряжки наперебой, будто бросаются в атаку. Войдут в работу и стихнут. Только прерывистое дыхание слышно да изредка каюрский окрик. И по снежной равнине вытянутся собачьи упряжки, каждая из шести пар собак, запряженных в нарты. И вот такая темная змейка врежется в белизну снегов, растянется метров на 200 и пойдет вилять, поворачивать то вправо, то влево. Снег как пышный торт с белоснежными взбитыми сливками. Смотреть-то приятно, да трудно ехать. Запурхаются в снегу собаки, попрыгают, попрыгают и встанут. А тяжелее всех приходится первой нарте.

Ермил Иванович давно уже встал на лыжи и идет впереди нарты, обминает снег, прокладывает след. Устанет Алин, отвернет нарту в сторону, другой каюр пойдет на лыжах покорять снежную целину, другая упряжка собачья примет на себя тяжесть первопроходки, и так весь обоз посменно штурмует трудный путь. Еду на второй нарте за Ермилом Ивановичем. Собаки идут след в след. Передовые - Беля и Цыган, белоснежный и черный псы, широкогрудые, крепкого сложения. Оба умницы, команды выполняют четко и безотказно.

- Та!., та!.. (Стой!) - громко и протяжно кричит Ермил Иванович, останавливая нарту.

- Та! та! та! - как эхо пронеслось над всеми упряжками. Обоз встал.

Ермил круто отвернул упряяшу вправо.

- Подь! подь! подь!

Резко меняем курс. Высокий берег озера, на нем громадным козырьком нависла огромная глыба снега. Вот-вот - и вся эта снежная лавина обрушится. А если завалит нарту, не вдруг выберешься... Чутко чувствует дорогу Ермил Иванович, знает все ее подвохи, сюрпризы и коварство. Мою нарту на смену мять дорогу, пока не минуем озеро, Ермил Иванович не пустил. Передней нартой поехал его однофамилец Алин из Еропола, и пошли утрамбовывать рыхлый снег его широкие, подбитые лосиным камусом лыжи. Упряжки Ермила Ивановича и моя пропустили все нарты и вступили в строй на восьмом и девятом местах. На десятой нарте, далеко выставив в сторону ноги, ехал Михаил Григорьевич.

Снежный обвал - не шутка. Незадолго до нашего выезда в "Крепость" пришла печальная весть. В урочище Майно-Пыльгино кочевало колхозное оленье стадо. Двигалось оно по узкой полосе вдоль берега моря. Над этой полосой высился обрывистый берег. В одном месте образовался огромный снежный навес. Как только и держалась эта многотонная громада? Она ждала только малейшего сотрясения, колебания своей основы. Тысячное стадо с ярангами, аргишами, видимо, потревожило этот снежный навес. Как огромный белый медведь, приготовившийся к прыжку на зазевавшуюся у продушины нерпу, ринулась лавина на оленье стадо. Погибла не одна сотня оленей, пострадали люди, имущество. Драма в Чукотской тундре. Неожиданная, нелепая, стихийная.

Остановка. Надо дать отдохнуть собакам. Палаток не ставим. Собаки моментально свертываются в клубок, прикрывают нос хвостом и дремлют. Разгребаем снег. Идем с ведром и пешней к ручейку за проточной водицей. Вспыхнул костерок из тальника. Кипятим чай, оттаиваем мерзлый хлеб. Режем на дольки кету, засоленную еще с осени. Это каюрская походная еда. Кое-кто закусывает юколой. Я угощаю спутников пельменями; их порядочно заготовил повар фактории Лукич. Мерзлые, они постукивают друг о друга, как грецкие орехи. Через несколько минут горяченькие, с бульонцем взбодрят, развеселят.

С часик отдыхаем... Еще два перегона -и Ваеги. Там будем ночевать.

Поднялся Ермил Иванович, за ним и все к нартам потянулись. Собаки опять с лаем двинулись с места. Собак в пути не кормят. Только отдых им нужен. Кормить будем на ночь. Такова устоявшаяся практика. За ночь собаки отлежатся, отдохнут, переварят юколу, опорожнят желудок и налегке, с новыми силами натянут потяг.

В дороге не бывает без происшествий, пусть самых маленьких, но все-таки происшествий. Так и на этот раз. Ермил Иванович опять ехал впереди. На поворотах он всегда успевает оглянуться на весь обоз, заприметить, у кого как идут собаки, все ли в порядке.

Уже начало темнеть. Спускались не серые, а какие-то сизые сумерки. Ермил Иванович повернул влево. Весь обоз вытянулся дугой. С первой нарты были видны все девять идущих следом. Бегут собаки, силуэтами - фигуры каюров.

- Та, та! - крикнул Алин.

Моя нарта проскочила вперед, поровнялась с ведущей.

- В чем дело?

- В чем? Посмотри, сам увидишь!

Внимательно оглядываю нарты - и что же: на задней, ссутулившись, сидит один старик Дьячков, каюр, а Михаила Григорьевича нет.

- Где же он?

- Известно где: свалился с нарты сонный, там и остался. А Дьячков спит или о старухе своей задумался.

Подъезжаем к Дьячкову.

- Спишь? - сердито буркнул Ермил.

- Ась! Ах, черт, вздремнул, видно, маленько!

- А Михаил-то где? Потерял Михаила-то! Едешь себе, не оглянешься! Поехали потерю искать.

Нашли мы Михаила Григорьевича в сугробе мягкого пушистого снега...

В Ваеги въехали поздним вечером. Это ламутский поселок. Живут в нем спокойные, уже не тундровые, а таежные люди - ламуты. Живут охотой, рыбалкой. По немногу держат оленей. Олень здесь крупный, высоконогий - лесной. Вьючный олень. Держат здесь и собак, хотя вообще-то их в оленеводстве на Чукотке в отличие от европейской и западносибирской тундры не использовали. Пастухи в основном молодежь, быстроногие, выносливые. Бег с посошком в руках исстари был основным видом спорта.

Назавтра выехали из поселка уже двенадцатью нартами. Присоединились к нам Василий Шарыпов и ламут Федор на двух собачьих нартах с товаром. Шарыпов заведовал ваежским отделением нашей фактории. Его-то отделению и предназначалась главная роль в установлении контактов с вилюнейцами.

Февраль в этих широтах обычно буранный. Так было и в этом году. Дня за три до нашего выезда из "Крепости" небо с темными густыми облаками, мрачно нависшими над тундрой, наконец посветлело, сбросив на землю тяжкий снежный груз. Визжа, завывая то ли в шалости, то ли в злобе, разметали ветры снег по распадкам, заровняли овраги, речушки, озера, намели сугробы. Буранный снег, свежей, ослепительной белизны, еще не успел окрепнуть, занаститься. Тонут в нем наши упряжки, врезается в снег, оседает полоз, глубоко проваливается лыжа под каюрской ногой...

Движемся медленно, с частым отдыхом у костра. Безлюдье. Впереди первые корякские стойбища, но до них еще целый день. Мне приходится трудновато. При моем росте и весе лыжа проваливается глубоко, иду медленно. Ермил Иванович подшучивает:

- Ну как каюрская работенка?

- Тяжеловата, но пока по силам, только потею здорово.

- Зато после тебя собаки хорошо идут, лыжне можно только радоваться: плотная,торная.

Михаил Григорьевич снял гусь, едет в одной кухлянке и матерчатой камлейке сверху. Частенько бежит за нартой, выполняет наказ Алина. Ничего, привыкнет.

Совсем стемнело, и вдруг где-то вдалеке мигнул огонек. Видно, кто-то выходил из яранги и откинул полог.

Ермил Иванович остановил нарту.

- Ну как, ночевать будем в ярангах или палатки поставим?

- А как ты сам думаешь?

- В палатках.

- Ставьте палатки.

Устроились мы капитально. Сначала вырыли в снегу квадратные углубления до земли и опустили в них палатки, присыпали снежком стенки. Вот и тепло! У нас с собой были две палатки и две маленькие печки, сделанные работниками фактории. Материалом послужили десятилитровые банки из-под керосина, который был завезен к нам. Печки как игрушки. Роздали их охотникам и себе оставили для разъездов. В палатке жара, и мы разделись до белья. Какая благодать после трудной дороги, усталому и продрогшему (в дороге-то, пока на лыжах, согреешься, а сядешь на нарту потный - и прохватит до дрожи), растянуться на оленьей шкуре в тепле и затишье. Ах и хороша же жизнь, пусть нелегкая, шероховатая, а хороша!

В большой палатке разместились девять каюров. В малой нас четверо. Алин, Шарыпов - заведующий ваежским филиалом, Михаил Григорьевич и я. По-домашнему солидно закусили, напились чайку. Теперь бы и на боковую. Только не всем.

- Михаил Григорьевич!

- Что, Лев Николаевич?

- Вы не располагайтесь ко сну. Придется вам сейчас же приступить к вашей работе - переписи. С вами пойдет в корякские яранги Шарыпов, он здесь всех людей знает. Он - за переводчика, а вы свои листы с его помощью заполните. На обратном пути здесь остановки не будет. Налегке поедем, только с пушниной, большими перегонами.

- Я готов.

Михаил Григорьевич начал собираться, взял объемистый портфель.

- Василий,- сказал я Шарыпову,- мою нарту распакуй, возьми из подарочного фонда три плитки чаю, три кулька с сахаром и по папуше "черкасского" табаку. На три яранги раздели. В каждой все это раздашь - подарки, мол, от советской фактории.

Часа через три вернулись Михаил Григорьевич с Шарыповым. Чтобы дать им выспаться, выехали на следующий день в десять.

Выдался веселый солнечный февральский денек с легким морозцем, градусов на двадцать, не больше. Собаки, казалось, тоже повеселели и работают с особым усердием. Еду четвертой нартой, Ермил Иванович - третьей. Дорогу торит Шитиков из Маркова, молодой проворный парень. Упряжка у него сильная. Вот поднялось снежное облачко, переливаясь в солнечных лучах. Это из-под снега вырвались потревоженные нами куропатки и кремовой стайкой отлетели в сторону. Заволновались собаки в извечном желании догнать, схватить дразнящую своей близостью птицу.

К вечеру доберемся еще до одного корякского стойбища, а за ним уже и Ятгыргин. К вилюнейцам надо попасть днем, чтобы осмотреться да и самый момент встречи обставить с некоторой театральностью, торжественностью. Чем-то надо поразить вилюнейцев, показать товары Ятгыргину не в яранге, где и темно и тесно, а прямо на улице при стечении народа. Чтобы было все зрелищно, впечатляюще.

Часам к восьми вечера подъехали к корякам. Стоят всего двумя ярангами. Разбиваем палатки. Михаил Григорьевич с Шарыповым идут переписывать хозяйства. Маленькие подарки - чай, сахар, табак. Я просматриваю упаковочные листы, они составлены на каждую нарту, чтобы было известно, где что лежит.

Вернулись статистики.

- Ну как, Михаил Григорьевич? Портфельчик-то ваш пухнет?

- Все идет прекрасно. Прямо как моя нарта по промятой дороге. Переписали хозяйства. Коряки нас провожали до палаток, нарту сухих дров подвезли. Говорят: "Топите нашими, они сухие, а добытыми из-под снега растапливать долго".

- Торговать хотели,- добавил, улыбаясь Шарыпов.- У них пушнина есть. Я сказал, чтобы в Ваеги приезжали, здесь распаковывать товары не будем. Все на Вилюней везем. Они ведь ко мне приезжают, только редко. В ярангах у них потемки. Освещаются жирниками. Олений жир топят. Сказал, что керосин есть в Ваегах и лампы-семилинейки. Приедут. Расспрашивают, какой товар есть. Ну, я все расписал, а про "Крепость" и толковать нечего: полно, говорю, товару, чего душа желает.

- Ну, спасибо!

- А они давно знают, что мы к ним едем. Как из "Крепости" выехали, тундровая почта незамедлительно все передала: и сколько нарт с товарами, и сколько людей. Теперь и Ятгыргин уже в курсе дела. У них все это, как по телеграфу, передается без задержки.

- Как-то Ятгыргин встретит?

- Это от нас зависит. Чуть ошибешься - от ворот поворот.

- Да...- неопределенно протянул Ермил Иванович.

- Сколько русских, спрашивали,- продолжал Шарыпов.- Говорю - двое. Начальник фактории и писарь с ним. А зачем, говорят, переписывали нас? Ответил, что нам знать надо, какое у кого хозяйство, сколько народу, чтобы заранее определить, сколько чего надо завозить для них, какой товар, когда.

- Смотрят доверчиво,- подхватил Михаил Григорьевич.- Чай подаренный сразу же заварили, нас угощали. Сахар похвалили, что крепкий, синий, на расход экономный. Ну, мы выпили по кружке. С посудой у них тоже плохо. Четтагын (сени в чукотской яранге) пустой. Бедно живут. Малооленные все.

- Вон карточки-то. В них все теперь записано. В двух хозяйствах двухсот оленей нет,- вставил Шарыпов.

- Может, и убавляют,- глубокомысленно произнес Ермил Иванович.- У них все сразу не узнаешь. Но эти небогаты. По ярангам видно: маленькие да ветхие, из старых постелей оленьих. Давно, видать, держат.

- Ну, чаевничайте, закусывайте - и спать. Завтра затемно выедем, чтобы днем у Ятгыргина быть,- заключил я.

Алин вышел и вернулся минут через десять. Собаки в порядке. Накормлены. Спят, наработались бедняги. Дорожка-то Мягковата под полозом.

Расчет времени сделал Ермил Иванович. Выехали к Ятгыр- гину часу в восьмом утра. Февральские дни посветлее. К полдню должны быть в "ставке".

Едем по следу двух оленьих нарт. Это коряки отправились к Ятгыргину с известием, что сегодня мы будем у него. Мы об этом коряков не просили. Но таков тундровый обычай. Видно, хотят присутствовать при встрече, посмотреть, какой товар подвезли, чем мы богаты.

Полдень. А вот и яранги. В европейской тундре, да и в сибирских, ямальских всегда ищешь глазом треугольник чума, а здесь яранги закругленные. Чернеют они, как ковриги черного хлеба, на белой скатерти снега. Три яранги: трое хозяев стоят. Оленей не видно. Стадо отогнали подальше. Вилюнейцы нас ждут. Мужчины все у яранг, кто сидит на нарте, кто стоит.

- Вон Ятгыргин. Смотри, Лев Николаевич, на нарте сидит, на белой оленьей постели.

Алин остановил собак. Все остальные упряжки встали полукругом, охватив, как неводом, яранги и человек двадцать встречающих.

- Здорово! - Алин протянул Ятгыргину руку.

- Здравствуй! С чем приехал?

Подошел и я, поздоровался.

- Здорово! - внимательно посмотрел на меня правым глазом Ятгыргин. Левый был закрыт аккуратным кружком из оленьей сыромятной замши.

Алин стал переводить мои слова.

- Приехали торговать. Вот товар подвезли, слышали, что у вас кое в чем нужда, ну и привезли сколько смогли на собаках. Торговать хотим. Пушнину, какая есть, и олений товар - вы нам, а мы вам - свой товар. Как живете? Как олени? Как промысел?

- Год неплохой,- последовал ответ,- и олень хорошо летовал, и зверь есть, не шибко много, но добывать можно.

- Мы к вам с добром.

- Увидим,- в раздумье тихо бросил Ятгыргин.

- Алин! Неси подарки.

- Чего?

- Подарки мы привезли для первого знакомства и чтобы почин торговле дать!

Быстро развязал нарту. Михаилу Григорьевичу, которому предстояла самая трудная работа по переписи, вручил я два медных, отливавших зеркальным блеском (хоть брейся) таза - малый и большой. В большой положил пять кирпичей чаю, в малый - десять кульков сахару.

- Унесешь? - спросил я Михаила Григорьевича.

- Унесу.

- Первый возле Ятгыргина положишь.

- Хорошо, так и сделаю.

Ермил Иванович принес ящик галет, Шарыпов - три куска долембы азиатской, красного, зеленого и синего цвета. В те годы эта мануфактура вырабатывалась специально для факторий. Второй Алин набрал табаку "черкасского" несколько папуш, прихватил "Флотский" трубочный, жевательный плиточный. Я взял два медных чайника (мечта оленевода), две лампы семилинейных с запасными стеклами, трехлитровый бачок с керосином, Шитиков - сотню винчестерных патронов, малокалиберную "тозовку" и к ней двести патронов, две пачки стеариновых свечей.

- Како-мэй?! - удивленно воскликнули вилюнейцы.

- Куда это мне? Тут столько товару, что у меня и пушнины не хватит,- перевел мне Ермил Иванович слова Ятгыргина, произнесенные, как мне показалось, с некоторой растерянностью.

- Ермил Иванович, переведи: это подарки от большого начальника из Москвы. Пушнины за это мы не возьмем. За пушнину еще товар возьмешь.

- Како-мэй!! - опять вздохнула толпа.

Ятгыргин быстро подбежал к своей яранге и что-то крикнул.

- Баб кличет забрать подарки,- шепнул мне Алин.

- Ну, дело вроде налаживается.

Алин, Михаил Григорьевич, Шарыпов и я по приглашению Ятгыргина направились в его ярангу. Остальные каюры стали развязывать собак, отвели их в сторону, закрепили. Кормить будем, как всегда, на ночь. Всем трем хозяевам яранг подарки вручили, кому что.

Я никогда не ел такого вкусного оленьего мяса, как на Чукотке. Чукчи оленя не бьют, а душат удавкой. Приканчивают уколом ножа в мозжечок. Кровь не сбегает, вся остается в мясе. Оленину слегка не доваривают. Вкус удивительный, тонкий - вкус дичи.

Поели мяса у Ятгыргина до отвалу. После нашей немудреной дорожной кухни насладились мяском чукотского приготовления. И за чай. Куда без него? Чай с сахаром, крутой заварки, с галетами, сливочным маслом. А тут еще хозяйка поставила в подаренном нами медном тазике горячие, с ароматным парком оленьи языки.

Разговор через переводчика, медленный, трудный, ни на минуту не затихает. Горят преподнесенные факторией лампы. Женщины обогрели, протерли стекла, заправили фитили. Светло. Совсем другая жизнь.

Яранга у Ятгыргина добрая, из хороших оленьих шкур, теплая. Большой полог с внутренней стороны, с мездры, выкрашен в коричнево-красный цвет, видно, ольховой корой. Уютно и чисто, душновато немного, но полог постоянно поднимают снующие по своим хозяйственным делам женщины.

- Немножко отдохнем, а потом и поговорим о деле,- сказал я Ятгыргину. Ермил Иванович перевел. Сидим, дымим трубками. Кое-кто придремал. С дороги да с холоду человек до сна охоч. Палаток здесь ставить не будем. Надо стать с хозяевами на более короткую ногу.

Тихо. Михаил Григорьевич похрапывает. Разморило его после сытного обеда. Ятгыргин куда-то ушел. Кажется, совет держать. Мы с Алиным и Шарыповым тоже поговорили, как дальше действовать. Все продумали. Ждем Ятгыргина.

Откинулся полог, вот и он.

- Ну, садись, говорить будем,- обратился к нему Алин.- Торговать будем?..

- Будем,- согласно кивнул Ятгыргин.- Я уж две нарты отправил по стойбищам, чтобы все сюда ехали, чтобы пушнину, неблюя, пыжика везли. Крупные шкуры, я слышал, не будете брать?

- Не будем, на нартах много не увезешь. В Ваеги везите. Там Шарыпов примет. Не обижайтесь. Всего зараз не захватишь.

- Лев Николаевич, а мяса для собак будем просить? - обратился ко мне Ермил Иванович.- Юколы-то у нас только- только на обратный путь. Говорил я, больше надо брать. А ты все на товар нажимал. Товару больше грузить приказывал.

- Скажи Ятгыргину, что торговать будем три дня. На четвертый в полдень - в обратный путь. На трое суток надо мяса собакам. Оленей двенадцать надо будет забить. За мясо заплатим.

- Мясо будет. Двенадцать оленей всем народом не страшно дать, а плату мы с вас не возьмем. Вы к нам с добром приехали. Ну и мы вас добром встречаем,- заявил Ятгыргин.- Не разоримся.

- Три раза мясом собак накормим, а перед выездом в дорогу опять юколу дать надо. От мяса с непривычки собаки Жидко оправляться будут, на стоянке это ничего, а в дороге плохо. Не каждая собака в сторону оттянуть успеет. А под полоз жидкий кал попадет, канители много, полоз выскребать надо, нарту на бок валить,- объясняет мне Ермил Иванович.

- Хорошо. Пусть по-твоему будет, тут с тобой спорить не приходится.

- Вот что еще,- обращаюсь я к Ятгыргину,- видишь человек со мной, писарь? Ты ему разреши народ переписать и хозяйства.

- А зачем это?

- Вот зачем. Ты стадо держишь, тоже ведь все рассчитываешь: сколько быков надо на кочевку, на промысел, сколько маток оставить, телят, молодых оленей на смену выбракованным. Все рассчитываешь. Ну и мы должны рассчитать, сколько продуктов для твоего народа завезти надо, каких, сколько сыромяти, юфти на оленью упряжь, китового уса под полозья, лахтака на подошвы к летней обувке, капканов для промысла разных, ружей, патронов. Писарь с Шарыповым все это выспросят у хозяев и запишут. Мы уже не вслепую будем с вами торговать. Как у тебя олени по твоему плану живут, так и мы по плану все завозить станем.

- Ну пусть переписывает тогда,- кивнул Ятгыргин в сторону Михаила Григорьевича.

- Заодно вместе с Шарыповым и товарные заявки соберите,- сказал я статистику.- Потом объединим, прикинем "на запас" неучтенное и запланируем завоз товаров на Ваеги. А там и в факторию "Крепость" будут ездить.

- Вот что,- переводит Ятгыргину мои слова Алин,- вам не надо больше у спекулянтов по дорогой цене товар покупать. Много теряет твой народ на этом. Я слыхал, здесь кое-кто лисицу на папушу табака брал. Надо ездить в Ваеги и в "Крепость", там по-настоящему оценят пушнину и сырье, а товар продадим по твердой государственной цене. Когда у твоих людей будет мука, масло, всякий припас, оленей-то меньше станете бить на мясо, сохраните их и сами заживете получше!

- Так-то так, да далековато ездить,- задумался Ятгыргин.

- Далековато? Мы на собаках к вам быстро добрались, а на оленях с осени по мелкому снегу, а весной по последнему насту быстро перемахнете. Оленю ведь юколы не надо, корм под ногами. Вот мы уедем, а в марте вы в Ваеги привозите, что есть у вас, и запасете всего до осени. Еще полтора месяца промышлять зверя можно. А в ваши дела и обычаи мы вмешиваться не будем, пока сами не захотите по-новому жить.

За разговорами наступил вечер.

- Ну, Михаил Григорьевич, Шарыпов, начинайте перепись с Ятгыргина. Заявку на товары возьмите у него. А я пойду пока в другие яранги, посмотрю, как каюры устроились, с народом познакомлюсь.

- Пишите,- и Ятгыргин пододвинул ближе к свету низенький столик.

Часика через полтора я вернулся.

- Чай пить будешь? - дружелюбно обратился ко мне Ятгыргин.- Завтра к полудню все подъедут. Торговать будем.

Ермил Иванович пошел раздавать собакам мясо. Издалека послышался собачий лай, взвизгивание. Вернувшись в ярангу, Алин сказал:

- По всему видать, а особенно по моим костям, завтра будет хороший день, тихий, с морозцем. Ни одна косточка не мозжит.

Алинский "барометр" оказался точным. Опять на редкость хороший день. Подъехали вилюнейцы. Нарт пятнадцать стоят у яранг. Определяю: все с товаром. Под оленьими шкурами на нартах горбом выпирают мешки с пушниной.

- Сегодня больше не приедут,- переводит мне Алин слова Ятгыргина. Это ближние пожаловали. Кто подальше стоит, завтра явится. Так лучше, посвободней, а то тесно в ярангах. Вас тринадцать да их десятка три - ну и будет свалка.

Наши нарты распакованы. Стоят полукругом. Товар на виду. Для развлечения достали два малокалиберных ружья. В стороне на шестах укрепили бумажный лист с нарисованным на нем бегущим зайцем, достали патроны. И пошла стрельба. Состязаются охотники в меткости, оценивают бой ружья. Каждый меткий выстрел вызывает громкое одобрение, каждый промах - смех и шутки. Ятгыргинское стойбище - все три хозяина - уже отторговалось. Веселые и довольные, балагурят с приезжими.

Приступаем к работе. Мое дело оценить пушнину, Ермила Ивановича - выдать покупателю наш товар. Отец и сын Дьячковы пушнину и сырье будут укладывать в мешки, обминать и относить в малую палатку, разбитую в качестве склада.

Вот первый приезжий, старик. Долго копается в мешке на своей нарте, наконец выхватил лисицу, идет ко мне. Издали вижу: лиса - дрянь. Рассматриваю мездру, волос. Лиса позднего, весеннего промысла. Как говорится, отцвела. Громадные "очки" на плечах, выпал кроющий волос. Мездра дряблая, с плесенью. Приемке не подлежит. Что делать? Старик смотрит на меня в упор. Народ стоит вокруг. Это пробная лисица, "хитрая" лисица. Меня проверить решили. Не купить - плохо, других оттолкнешь, взять нельзя: такую дрянь на базу во Владивосток не отправишь. Засмеют товароведы базовые. Да еще и штраф заплатишь за покупку нестандартного сырья. Тишина. Все ждут моего решения.

- Возьму за двадцать пять процентов стоимости как брак. Что из товаров покупать будешь? - спрашиваю старика.

Старик заулыбался. Отобрал в первую очередь табак, чай, сахар, масло, все расфасовано по килограмму. Внимательно смотрит на меня. Он знает: лисица плохая. Я записываю отпущенный товар, подсчитываю его стоимость. Больше денег у сдатчика нет. Что, думаю, дальше будет? Теперь я наблюдаю с любопытством за стариком. Тот посмотрел на меня и понес к своей нарте купленный товар.

- Како-мэй! - восклицают окружающие, и все сразу оживленно заговорили.

- Хорошо заплатил, говорят,- шепчет мне Алин.

- Пришлось так поступить, лиса гроша не стоит.

Старик передал товар жене и несет мне уже весь свой мешок. В нем оказалось два песца, три лисы и выдра. Все хорошего качества, хорошо обряжены. Вот это пушнина! Оцениваю. Алин отпускает товар, я подсчитываю.

Как по команде, все бросаются к своим нартам, торопясь, развязывают мешки. Лед тронулся! Идет торг. Образовалась очередь. Помогать Алину встал Шитиков, вдвоем отпускают, что выберет охотник.

Каждого сдатчика направляют в большую палатку. Там Михаил Григорьевич и Шарыпов ведут перепись, берут заявки на товары. Так, по конвейеру к четырем часам закончили торг.

Народ после торга пьет чай в ярангах, мы переселились в палатки, чтобы освободить место. К чаю наше бесплатное угощение из подарочного фонда.

Уезжая, каждый подходит попрощаться за руку.

Назавтра следующая партия сдатчиков. Товар отпускаем так, чтобы всем и всего хватило поровну.

За мукой, растительным маслом (оно у нас в бочках), керосином приглашаем в Ваеги, в "Крепость". Охотники согласны. Подъедут на оленях в конце марта по насту.

- Ну, как? - спрашивает Ятгыргин, когда мы сидим впятером за чаем.

- Пушнины изрядно подвезли и пыжик добрый. Неблюй так себе, но есть и первосортный, чистый, вылинявший, для себя на кухлянки, видно, женщины запасали. Но не устояли перед нашими товарами - продали.

- Завтра,- говорит Ятгыргин,- больше пушнины будет. В одном стойбище черная лисица есть. Я велел привезти. Народ нами доволен, товар хороший, пушнину взяли по высокой цене. Теперь получше заживем, а там и на Ваеги к весне поближе собираются многие ехать. А мне и в "Крепость" попасть охота.

- Приезжай, будем ждать.

Нам везет. День опять погожий, ясный, по здешним места^ ласковый.

Торг начался сразу без выжиданий и раздумий. Дальние ехали через стойбище уже побывавших у нас вилюнейцев, обо всем уже знают.

- Вон этот, видите, двумя нартами приехал с женой. Вон, в нарядной кухлянке, малахай лисьим хвостом обшит. У него черная лисица.

Владелец чернобурки пошел с женой в крайнюю ярангу чаевничать.

Остальные с мешками столпились у нарт с товаром - и пошла приемка! Пушнины было порядком, да и пыжика с неблюем подвезли. Мои помощники освоились с работой, дело шло без запинки. Почти все отторговались, а владельца чернобурки все нет.

Наконец, утирая пот после обильного чаепития, несет два мешка. Оба сразу вытряхнул. Чукча серьезный, широкоплечий, Жена большеглазая, румяная, красивая. Одета богато.

Я разобрал, расценил пушнину, а чернобурки-то нет. Ну что же, силой не заставишь продать. Охотник отобрал товар, пошел к нартам, подогнал к нам вдвоем с женой, по мешкам рассовал товар. Отъехал. Оленей привязал. Опять идет к нам.

- Ну, а эта как? - вытащил из-под кухлянки чернобурку.

Внимательно осматриваю. Зверь выходной, добыт в начале января. Крупная лиса. Остевой волос аспидный, у брюха бурый. По стандарту сорт первый.

Утром простились со всеми жителями стойбища. Долго трясли друг другу руки. Тронулись. И опять- "хак! хак!". Бегут упряжки собачьи. Опять белая, снежная тишина. Едем по своим следам. Теперь легко. Снег отвердел, промятый нами раньше. На лыжах торить не надо. Быстро едем, с веселыми думами, довольные проделанной работой. У меня на сердце светло. Первый шаг к приобщению вилюнейских чукчей к новой, советской жизни сделан.