Дружба

Дружба

Стояли прохладные дни без солнца, но и без дождя.

Я пешком возвращался из оленьего стада в чум. Путь был недальний, знакомый до каждой кочки, до каждого кустика багульника, выбросившего над продолговатыми кожистыми листьями кисточки цветов. Я всей грудью вдыхал горьковато- пряный, чуть дурманящий запах этого полярного вереска.

Лето! Лето после бесконечных морозов, колючих буранов и поземок, леденящих душу ветров с Карского моря, зажатого в тиски нетающих льдов. Долгожданный северный день после слепых, часто безлунных и беззвездных ночей, ночей без восходов и закатов.

Свет! Свет! Свет! Свет - и с ним тепло. Его животворная сила льется щедрым, неудержимым потоком на стосковавшуюся по нему тундру.

Освеженные вешними водами речки, озера, ручьи, ярко-зеленые ковры мха с кружевной вышивкой цветущей морошки, седые кудри ягеля, кое-где подстриженные за зиму оленями, и будто засыпанные хлопком, болотца, покрытые пушицей, распустившей свои белые ватные головки...

Я шел по тундре.

У моих ног, часто отбегая в сторону, крутился мой постоянный спутник и друг - оленегонная ямальская лайка.

Иногда пес, забежав вперед, вдруг останавливался и с завидной энергией принимался раскапывать мышиную нору, далеко отбрасывая мох, торф и, наконец, грунт. Отстав, собака бросала свою работу, видимо безрезультатную, и, догнав меня, терлась о мои ноги, радостно повизгивая и отфыркиваясь от попавшей в ноздри пыли.

Кличка у пса ненецкая - Нохо, по-русски - "песец". Кличка короткая, удобная для позыва и команды. Крикнешь: "Нохо!" - и два "о", как две картечины, прорвут устоявшуюся тишину и, преодолев расстояние, упадут в ухо собаки.

Кличку эту дала псу маленькая ненецкая девочка Олица, в чуме которой он родился. Вначале щенок показался обитателям чума почти чисто-белым. С возрастом у собаки появились постепенно расплывавшиеся черные пятна на боку, спине. Черными стали уши, часть шеи и пышные бакенбарды, обрамлявшие белую морду.

Но кличка так и осталась.

Иногда Нохо хитрил: как бы невзначай отставал от меня и, подбегая сзади, настойчиво принюхивался к болтавшемуся за моей спиной пустому на вид рюкзаку. Нохо знал, что рюкзак не пустой, в нем спрятан хозяином маленький гусенок со своим особым, манящим запахом. Гусенок, только что пойманный им, Нохо.

Это не совсем обычно. Чаще всего собаки не ловят, а давят не вставшую на крыло птицу и подранков, а вот Нохо поймал гусенка и в целости и сохранности отдал свою добычу мне. Откуда, выражаясь человеческим языком, такая гуманность?

Гуманность эта не случайна. Нохо прекрасный работник в оленьем стаде, пес одаренный, даже талантливый.

В тот год я не ушел с оленьими стадами в тундру: был занят на совхозной ферме голубых песцов. Нохо остался со мной. Мы перешли на оседлый образ жизни.

С утра до обеденного перерыва и после обеда до позднего вечера мелькали дни в напряженной, кропотливой работе с песцами. Нохо ежедневно провожал меня на ферму, но так как собакам вход туда был воспрещен, терпеливо ждал меня у дверей зверокухни.

- А Нохо-то опять ждет вас! - докладывали звероводы.

- Пусть ждет. Так и должен вести себя настоящий, преданный друг,- отвечал я.

Однажды (в звероводческой практике это случается) у зверовода Окатэтто Тамары при осмотре зверей вырвался из рук племенной самец.

Шел ямальский январь с колючими ветрами с Кары. До гона оставалось две-три недели, и к самцу уже были приписаны самки по плану подбора пар. Бураны обложили звероводческие постройки сугробами снега, над которыми трехметровый забор из вольерной сетки в отдельных пролетах возвышался всего на каких-нибудь метр-полтора. Песец, зверь "прыгучий", легко мог перемахнуть через забор и, как у нас говорят, "с концом уйти в тундру". А это грозило штрафом всей бригаде и вообще было большой неприятностью.

Оставив работу, мы всей фермой бросились ловить беглеца.

Зверь упругими прыжками легко шел по насту, выдерживавшему его вес. Мы же в погоне за ним проваливались в снег, запинались, падали, пытаясь окружить его, набросить сетяные сачки или захватить обметом. Беглец хитро увертывался от погони и продолжал бегать по зоне вдоль забора.

Окончательно выбившись из сил, запыхавшиеся, потные, несмотря на мороз, мы остановились у самцовых клеток перевести дух. Что делать?

- Отстрелять надо, на ночь оставлять нельзя, уйдет в тундру,- решительно заявил Салиндер, рабочий зверокухни.- Пойду за мелкашкой.

- Отстрелять успеем, а зверь-то ведь племенной, и самки за ним закреплены,- запротестовала Тамара, хозяйка отделения, у которой вырвался самец.- Надо ловить. Пошли ловить!

- Отпустила - и лови! - грубовато буркнул Салиндер.- А я весь мокрый, вроде на тынзян полсотни оленей выловил. Набегался, хватит,- и в подтверждение своих слов вытер со лба пот подолом маличной рубахи.

- Не спорьте,- успокоил их я.- Зверя надо поймать. У меня есть идея: попробуем моего Нохо, вон он тоже бегает по ту сторону забора, помочь нам хочет. Поймать-то он наверняка поймает, а уж наше дело подоспеть вовремя, не дать ему порвать зверя. Зовите Нохо!

Две молоденькие неночки Надя и Ольга стремглав кинулись на зверокухню.

- Нохо, Нохо! - зазвенели их голоса.

Из внутренних дверей зверокухни вырвался Нохо, ринулся ко мне и завертелся вокруг. Потом остановился и вопросительно посмотрел мне в глаза.

- Тихо, Нохо! Успокойся! - приласкал я собаку и взял за ошейник.- Смотри вон туда. Видишь, там у забора песец бегает?

Нохо рванулся, я отпустил ошейник, а Салиндер крикнул:

- Прр! Прр! (так кричат оленеводы, посылая собаку вдогонку за уходящим из стада оленем).

Нохо бросился в сторону песца, который осторожно крался вдоль забора, выискивая удобное место для прыжка. Пес накоротке догнал его, ударил грудью, перевернул кверху брюхом, а передними лапами, лобастой головой и пастью плотно прижал зверя к насту.

- Быстрей, быстрей! - подбадривали друг друга звероводы, устремившиеся к паре зверей.

Первым подбежал Салиндер и высвободил беглеца из лап Нохо. Тамара накинула на разинутую розовую пасть зверя марлевый жгут, и, я, осмотрев песца со всех сторон, успокоил звероводов:

- Цел и невредим! Несите в клетку.

Счастливо улыбаясь, Тамара понесла самца в его постоянную квартиру.

Все наперебой гладили, ласкали, расхваливали Нохо. Он стал героем дня.

- Ну и Нохо! Саво венико (хорошая собака),- восхищался Салиндер, попыхивая сигаретой.- Мягко берет!

Тамара вернулась к нам, неся кусок талой оленьей печени- премию Нохо "за отличную работу на производстве".

С фермы мы с Нохо возвращались уже в темноте. Дома, при свете, я обнаружил, что к ошейнику собаки пришит небольшой бантик из красного сукна.

- Тамара наградила! - заключил я.

С тех пор Нохо стал признанным мастером по отлову беглецов. Работу его ценили и поощряли. Поощряемый талант развился, окреп и перешел в стойкий условный рефлекс.

Вот откуда у собаки появилось "гуманное" отношение к пойманным беглецам и вот почему убегавший гусенок был взят псом, по меткому определению Салиндера, "мягко". Живехонький, даже не поцарапанный, он барахтался в моем рюкзаке.

Дорогой я обдумывал судьбу гусенка. Он был сиротой. Выпустить его - не выживет. Мал, слаб, неопытен, а кругом подкарауливают опасности. И главная из них - песцы. На этих зверьков, белоснежных зимой и буровато-пепельных летом, под стать основным краскам тундры, год был урожайный. Недалеко от летовки нашего стада, в берегах речки Теутэй-Яха, все норы были заняты песцами. Пары были многосемейные, с подраставшим прожорливым молодняком. Песцы разоряли птичьи гнезда, пожирали яйца, птенцов.

"Не выживет,- окончательно решил я,- отдам Олице. Она его вырастит до крыла, а там будет видно".

Эта ласковая девочка постоянно возилась с кем-нибудь из животных, входивших в ее маленький детский мирок. Нянчилась со щенками, чесала их, подвязывала им лоскутные бантики, подкармливала, защищала от взрослых собак. Весной она очищала от оводовых личинок смирных оленей, приходивших к чуму. Подкармливала "авок" - оленей, в прошлом потерявших мать и выращенных людьми при чуме. Ее любили все: люди, олени, собаки. Любил и я.

Я был уверен, что мой подарок будет по душе Олице.

Вот и чум.

- У меня что-то есть для тебя,- обратился я к девочке.

- Амге пыдэр таня (что у тебя есть)? - Глазенки ее зажглись любопытством.

Я вытащил из рюкзака гусенка.

- Япто, яптэ (гусь, гусь)! - захлопала в свои маленькие смуглые ладошки Олица и протянула их к гусенку.

Я вручил ей эту, неудачно начавшуюся гусиную жизнь. Олица с какой-то чисто материнской нежностью прижала гусенка к груди и, баюкая, как своих самодельных кукол, унесла притихшую птицу в дальний куток чума, где хранилось все ее детское хозяйство.

За судьбу гусенка я был спокоен. Он попал в нежные руки.

В тот же день я уехал с отчетами в совхоз. Отел, прививки против сибирской язвы и переход стад на летовку были закончены.

Остались позади бестревожная летняя тишина тундры, олени с их прекрасными глазами и стремительным, упругим бегом, молитвенный шепот осок и хвощей, серые треугольники чумов на высоких буграх, возле серебряных озер и синеватых жилок речек. Остались тихие, спокойные труженики - пастухи, маленькая Олица и мой друг Нохо.

- До свидания, тундра! До встречи!

С друзьями своими я увиделся ровно через год.

Первым, сразу узнав меня, бросился на грудь со своими "объятиями" Нохо. На лай собак вышел из чума бригадир Вануйто. Мы обрадованно, тепло обменялись рукопожатиями.

- Тюгынь (прочь)! - крикнул бригадир на неистовавшего в своем восторге пса.- Ну, приехал, приехал, а ведь, смотри, опять уедет! - смеялся Вануйто, как бы заранее подготавливая собаку к неизбежной разлуке со мной.- Быков не выпрягай! - бросил он мне.- Я сам отгоню их в стадо, заодно проверю, как там. А вечером займемся делами. Пошли в чум.

Было опять уже лето, и вход в чум был распахнут. В треугольник входа выглянули женщины и скрылись, торопясь приготовить для приезжего обязательный, по-ненецки крепко заваренный чай, мясо, рыбу и прочую снедь, положенную к столу по древним традициям ненецкого гостеприимства.

И тут из чума, как всегда застенчиво улыбаясь, вышла?

Олица, а за ней - о чудо! - Япто, гусь, солидный, важный гусь! Он плавно переваливался с боку на бок, будто здороваясь со мной, загоготал, взмахнул крыльями, как бы потягиваясь после сна, и направился к Нохо.

В чуме за чайным столом не стихал разговор. Много новостей привез я в тундру из Москвы. Тундра делилась со мной своими новостями, своими думами.

После чая Вануйто уехал в стадо. Я, проводив его, сел на стоявшую возле чума нарту покурить, полюбоваться неохватным простором нарядной летней тундры. У ног моих прилег Нохо, к нему присоединился Япто. Они, видимо, были неразлучны. Тихонько подошла Олица, уже успевшая разобраться с моими московскими подарками.

Девочка, слегка подпрыгнув на высокую нарту, уселась рядом со мной, свесив с нарты свои еще коротенькие ножки в летних изящных пимках из оленьей ровдуги.

- Поговорим? - наклонился я к ней, заглядывая в глаза. Олица смущенно перебирала две туго заплетенные косички, перекинутые на грудь.- Расскажи мне про Япто, как это он перезимовал и так сдружился с Нохо. Морозы-то ведь были за пятьдесят. Как же ты его выходила?

И полный ясной, детской радости, полный какого-то особого тепла, начался взволнованный, часто непоследовательный рассказ маленькой Олицы о прожитом годе. Главной темой рассказа были Япто и Нохо. Девочка говорили по-русски плохо, постоянно вставляя ненецкие слова, большинство которых я знал. Она слегка сюсюкала, произнося вместо русских шипящих звуков нежное "с".

- Слусаесь? - обращалась ко мне рассказчица.

- Слушаю, слушаю, рассказывай, что было дальше.

Гусенок быстро привык к Олице. Она его кормила всем,

что только было в чуме. Гусенок ел хлеб, оленье мясо, рыбу, с удовольствием запивая еду холодным супом из оленины. Каким-то сверхчутьем он сразу обрел друга в Нохо. Быть может, в этом новом для него мире, столкнувшись с первым из его обитателей - Нохо - в тот самый момент, когда собака схватила его у озерка, не причинив ранений и боли, зародилось это доверий.

Осенью Олица уже кормила их из одной миски, и Нохо не обижал гусенка, не жадничал. Это было огромной победой Олицы, о которой она рассказала с некоторой гордостью.

До снега Япто и Нохо спали около чума. При первых же холодах Япто забрался в чум и оттуда уже почти не выходил. Однажды, проснувшись ночью, Олица обнаружила, что Нохо и Япто оба спят в чуме. Было холодно, железная печка давно остыла. Япто спал, забившись в длинную, теплую шерсть Нохо, пристроившись сбоку.

Утром Олица заявила отцу - бригадиру Вануйто.

- Нохо из чума на ночь не выгоняйте, он будет спать в чуме, иначе Япто замерзнет. Они спят вместе.

Так под покровительством Олицы крепла дружба между собакой и гусем.

Работа с оленями

Самое интересное, в чем проявил себя Япто, уже ставший взрослым, было его участие в работе с оленями. Когда стадо или ездовых быков подгоняли к чуму и Нохо выполнял обычную для него работу оленегона, преследуя и поворачивая к чуму уходящих в тундру оленей, Япто взлетал над собакой и на лету сопровождал ее, беспрерывно и усиленно хлопая крыльями.

Лай Нохо и гусиное "га! га! га!" сливались в необычный Для тундры дуэт. Пастухи смеялись до слез. Женщины выходили из чума посмотреть на гуся-оленегона, и Вануйто шутил:

- У нас еще один работник прибавился, придется у директора на него зарплату просить.

Олица была в неописуемом восторге.

Весенний перелет гусей Япто встретил на диво по-своему.

Когда гусиный косяк пролетал над стойбищем, Япто не рвался в небо, а, наоборот, прятался под нарту и, высунув из- под нее голову, наблюдал за полетом сородичей. Никаких попыток присоединиться к ним он не делал. Его миром стали чум, люди, олени, Нохо и Олица - его вторая мать. И осенью Япто не манили южные края: в чуме ему было тепло, уютно и сытно.

А главное - рядом с ним был его верный друг, мохнатый пес Нохо.