Двадцать лет спустя

Мы ехали по улицам Ходейды, и я не узнавал горорода. Старой Ходейды не было. На месте ее вырос современный город с широкими асфальтированными улицами, многоэтажными благоустроенными домами, отелями, банками, предприятиями, учреждениями. А в моей памяти вставала Ходейда такой, какой запомнилась она мне двадцать лет назад.

Пыльные, неасфальтированные улицы между заборами из сухих стеблей дурры. За заборами хижины - все из тех же стеблей. По улицам разгуливают тощие козы, в пыли копошатся куры. Носятся чумазые дети. Босоногие погонщики тянут осликов с навьюченными на них горами тюков. Иногда торжественно проследует караван одногорбых верблюдов. На мордах некоторых - плетеные из стеблей дурры намордники, чтобы не кусались или не плевались, аравийские верблюды с норовом - чужих не любят. И среди всего этого вдруг увидишь чуть ли не посредине улицы рассохшийся деревянный топчан, покрытый продавленным ватным матрасом, а на нем торжественно возлежит старик с тощей седой бороденкой, в грязно-белом халате и подобии чалмы. Перед ним из белой жаркой пыли возвышается бронзовый или серебряный кальян, украшенный резьбой, с длинной, в два-три метра, курительной трубкой, спрятанной в шелковый белый или цвета индиго, рукав, небрежно спадающий кольцами на похожую на миниатюрный минарет башню кальяна.

Я вспоминал пыльную площадь между дворцами имама Ахмеда и наследного принца эль-Бадра. По площади метался сухой, горячий ветер, забавляясь возникающими и осыпающимися смерчами. Глиняные стены, окружавшие дворцы, были выжжены солнцем до белизны.

На площади между дворцами устраивались страшные средневековые казни, до которых имамы были всегда охочи. Кто-то казни фотографировал, и потом в лавках продавались за несколько бушей наборы любительских отпечатков - смерть, разложенная на кадры. Это не запрещалось - имамы старались внушить своим подданным ужас и тем самым отбить охоту к бунтам. Я видел эти фотографии и они потрясли меня циничной и рассчитанной жестокостью.

А совсем неподалеку, практически рядом, уже выросли первые причалы современного морского порта. На них работали могучие краны, обслуживавшие мощные пароходы-сухогрузы. Над белым зданием морского вокзала развевался флаг имама с изображением кривой арабской сабли, а на фронтоне золотилась надпись: "Порт Ахмеди" - так должны были называться эти морские ворота Йемена, по-арабски то же, что и в Сане - Баб эль-Йемен. Я видел и коменданта порта полковника Ас-Саляля. Он ходил в калабушах - легких ножных кандалах, которые надевались по приказанию имама и его судей за мельчайшую провинность без различия чинов и званий. За более крупную провинность человек мог оказаться бессрочно в каменной яме и сидеть там, пока вдруг на него не падет капризная милость имама или его не выкупят за мешок (а то и за несколько мешков) риалов-талеров родственники. Говорят, что Ас-Саляль побывал и в яме. Калабуши были самым легким наказанием, к тому же приносившим имаму прибыль. В этих кандалах человек отпускался ходить по городу, жить дома, заниматься делами. Он мог появляться где угодно, но к назначенному сроку должен был прийти к судье, который сдирал с него в пользу имама большие деньги - и за надевание калабушей, и за их снятие.

При мне чей-то верблюд объел цветочную клумбу перед клубом в городке советских строителей порта, и его за этим преступлением поймал аскер, как называли здесь воинов имама. Хозяина верблюда решено было покарать - калабушами и денежными поборами за их аммортизацию. Но как отыскать хозяина, который явно не спешил объявиться? Тогда калабуши были надеты на верблюда, который под "секретным" наблюдением аскеров несколько дней продолжал болтаться в городке советских строителей, стреноженный кандалами, и орал злобным, противным голосом. И вдруг он пропал... вместе с казенными калабушами, аскеры его не устерегли! Теперь уже пришлось поносить калабуши им самим, но это (по крайней мере внешне) нисколько не испортило им настроение, просто они стали драть с живущих поблизости йеменцев - рабочих порта, рыбаков, торговцев "штрафы" в размерах куда больше, чем до этого - за самую пустяковую оплошность или провинность. Так они и расхаживали с автоматами, джамбиями и... в калабушах!

Али с Абду все еще не могли успокоиться после пережитого из-за моей "неловкости" и явно спешили от меня избавиться, доставив в известное им по программе поездки место - в отель или в какое-нибудь официальное учреждение. Было уже около трех часов дня. Небо над городом висело низкое, серое, сочилось какой-то теплой жижей. Было душно, жарко, влажно, и мои спутники - жители горной Саны - изнемогали от перемены климата. Уже по дороге сюда они ругали климат Ходейды и настраивали меня на нечто ужасное, заодно и сами настраиваясь на адские страдания. Конечно, после пьяняще чистого и прохладного воздуха горных вершин здесь было тяжело, но не так уж и страшно.

Выяснилось, что города они не знали, хотя и утверждали, что бывали здесь неоднократно. Это выяснилось уже на въезде в Ходейду, когда мы остановились у военного контрольно-пропускного пункта. По знаку солдата съехав на обочину, Абду вышел из машины и, сопровождаемый одним из часовых, отправился в стоящий чуть в стороне небольшой домик, служивший чем-то вроде казармы.

- Доложит, что мы приехали, а заодно разузнает, куда нам теперь дальше, - меланхолично заметил Али

и тяжело вздохнул, видимо, опять вспомнив о трагической гибели контрабандной бутылки.

- А для чего здесь пост? - решил я отвлечь его от грустных мыслей.

- Как для чего? Против контрабанды. Здесь же порт, а потом дальше по побережью есть еще один порт - Моха. Оттуда тоже везут - через Ходейду или через Таиз. Ну и вообще против террористов. Монархисты тоже не сидят сложа руки. Подкупают племена, те устраивают на дорогах засады, закладывают мины, засылают своих людей в города - для покушений, поджогов, взрывов. Почему мы так долго ждали разрешения на поездку? Да потому, что ждали ответа местных властей - позволяет ли ситуация. И вообще в нашей стране иностранцу можно выезжать из Саны только по специальному разрешению... Чем дальше мы отъезжали от Саны, тем Али становился откровеннее. В Сане он обо всем этом даже и не заикался, и был по-своему прав. Ехать по такой опасной горной дороге, да еще с мыслью, что она вдруг может оказаться минирована,- радости мало.

Наконец, солдат поднял перед нами шлагбаум, и мы въехали в Ходейду. Попетляв по вымершим в этот послеобеденный час улицам, мы остановились у невзрачного двухэтажного здания с яркой аляповатой вывеской - "Отель Аль-Акхва". Рядом красовалось такое же неказистое здание с вывеской "Хабиб банк", чуть подальше - отель "Аль-Модейдан". Оставив меня в машине, мои спутники неуверенно вошли в "Аль-Акхву" и пробыли там минут двадцать прежде, чем явились за мною.

Да, это была далеко не "Шаба", хотя, как и "Шабу", этот отель содержали индийцы. Но после почти бессонной ночи и тяжелого путешествия через горы я вдруг почувствовал такую усталость, что покорно улегся на суровую солдатскую койку - грубая железная кровать, крашенная неопределенного цвета масляной краской, продавленная железная сетка, прикрытая тощим ватным матрасом, валик-подушка и соответствующее всему этому постельное белье. Единственное окно с пыльным стеклом было закрыто деревянными растрескавшимися жалюзи. Под потолком висели ржавый пропеллер фена-вентилятора и лампочка без абажура.

Я сразу же заснул под скрипучее дыхание вращающегося надо мною фена, добросовестно вырабатывавшего часы, оставшиеся еще в его жизни. Проснулся я, как мне показалось, сразу - от сильного стука в жидкую фанерную дверь, отделяющую мою каморку от коридора. На пороге стоял Али. Он был в клетчатой футе и белой рубахе навыпуск, в резиновых сандалиях на босу ногу, волосы его были мокры, в руках - китайское полотенце с синими птицами.

- Скажите ему, чтоб он отдал мои штаны! - нервно выкрикнул он мне прямо с порога.

- Что? - не понял я и отступил назад, приглашая тем самым Али войти в комнату. - Какие штаны? Кому сказать?

- Этой корове! - чуть ли не сквозь слезы проорал Али. - Он запер мои штаны в багажнике и не отдает!

Вид у него был настолько нелепый, что я не выдержал и рассмеялся:

- Постой, постой! Расскажи же мне, в чем дело... Ну, успокойся и расскажи... Садись на кровать и рассказывай.

Али неожиданно всхлипнул и послушно сел.

- Мы поехали искупаться... на море... Разделись и одежду заперли в багажник, а с собою я взял вот это... Потом вернулись сюда, и он не отдает мне мои штаны... ну и все другое! Он - настоящий хулиган, эта корова!

- Да отдаст он тебе твою одежду, - улыбнулся я. - Где он?

- Там, - махнул рукою Али в сторону коридора. - Жует траву... Там приехал мудир (начальник)... Ну и они...

Он вдруг заговорщически понизил голос:

- А знаете что? Давайте посадим его в тюрьму! Давайте, а? Вам только слово сказать - и его посадят. Ну, на неделю хотя бы! Скажите мудиру - и все. А сами поедем дальше без него.

- Да ты что? - отшатнулся я.- Как же это так? Человека в тюрьму ни за что ни про что? Нет уж, пойдем-ка я лучше скажу, чтобы он тебе отдал твои штаны...

Я взялся за ручку хлипкой двери.

- А зря, - убежденно сказал Али. - Если бы вы на него пожаловались, его бы точно посадили. Здесь это запросто. И мы поехали бы дальше одни...

Но я уже шел по коридору к настежь распахнутой двери номера, в котором, как мне показалось, мелькнула фигура Абду. Да, я не ошибся, это был действительно он. В большом, украшенном коврами и мягкой мебелью номере, кроме Абду, был неопределенного возраста человек в дорогом европейском костюме и какая-то девица. Здесь же суетился йеменец в футе и шапочке, похожей на тюбетейку. Он возился с телефоном, видимо, только что здесь установленным. На низком столике стояли бутылки с пепси-колой, высокие стаканы, уже пустые кофейные чашечки. Но украшением стола был блестящий металлический поднос, заваленный темно-зелеными ветками ката.

- О! - поднялся мне навстречу из кресла мудир. - Салям алейкум!

- Мархаба (Здравствуйте!), - ответил я ему на ливанском диалекте арабского языка.

Далее последовал ритуальный обмен восточными приветствиями, вопросами о здоровье семьи, родственников и ответами "хамдулиля", "хамдулиля", что означает - "благодарю аллаха, спасибо". Когда мы, широко улыбаясь, наконец, расселись в кресла, мудир лично выбрал на подносе самую свежую, самую молоденькую веточку ката, отломил три ее верхних листика и протянул их мне:

- Фаддаль... Пожалуйста...

На Востоке отказаться от угощения - значит нанести смертельное оскорбление - и я взял листья. Мудир оторвал несколько листиков и горстью отправил их в рот, принялся жевать, прикрыв припухшими веками красноватые глаза и время от времени прикладываясь к бутылке пепси-колы, после того, как сплевывал оранжевую слюну в специально приготовленную для этого фаянсовую пиалу с китайскими иероглифами. Зрелище было далеко не из самых приятных, и я, извинившись, что устал с дороги и хочу отдохнуть, встал и вышел, поманив в коридор Абду. Тот поднялся с явной неохотой, держа за щекой комок разжеванного ката. Следом выскочил Али со стаканом пепси-колы в руке.

- Скажите ему, чтобы он отдал мне мои штаны! - потребовал он, метнув на Абду яростный взгляд.

- Немедленно отдай ему одежду! - приказал я Абду как можно строже.

Тот равнодушно достал из кармана брюк ключи от машины и бросил их Али. Затем так же равнодушно повернулся и шагнул в номер, где наслаждался жеванием ката мудир - отказаться от такого дарового угощения Абду был не в силах. Уже потом я подумал, что поступил крайне невежливо, не посидев с мудиром и не пожевав с ним ката, который скорее всего был оплачен по статье "представительство" и указан в счете, представленном затем центральным властям за мое пребывание в Ходейде.

Али, радостно зажав ключи в кулаке, кинулся вниз по скрипучей деревянной лестнице, скользкой от втертой в нее скипидарной мастики.

- Потом принеси ключи от машины мне,- крикнул я ему вслед.

Он вернулся через несколько минут уже одетый.

- А что делает Абду? - спросил его я.

- Жует траву, - последовал презрительный ответ, - теперь будет балдеть до вечера.

- Здесь есть поселок советских специалистов. Ты знаешь, как к нему проехать?

- Найдем, - радостно откликнулся Али, заранее предвкушая возможность провести вечер за русским столом со всеми его обязательными блюдами и напитками. - Поедем сейчас?

Я взглянул на часы. Время приближалось к шести вечера. Значит, послеполуденный отдых уже кончился и наши специалисты, как помнилось мне двадцать лет назад, уже собирались в своем клубе - посмотреть кино, послушать политинформацию, какую-нибудь лекцию, поиграть в настольный теннис или на бильярде, а то и просто поболтать. Сюда же приходили моряки с советских судов, стоявших у единственного тогда еще причала Ходейды. Приходил сюда и я - матрос 1-го класса сухогруза "Чугуев", приписанного к порту Одесса и доставившего в Ходейду такое разнообразие грузов, что мы называли свое судно "бакалейной лавкой". В ту пору в газетах и журналах появилась модная рубрика - "Журналист меняет профессию". "Сменил профессию" и я, превратившись на три месяца из молодого корреспондента журнала "Огонек" в "маричмана", как называло себя задорное молодежно-комсомольское племя - экипаж сухогруза "Чугуев".

Интересно - сохранился ли еще тот самый поселок, в котором я бывал, построенный на пустынном песчаном берегу нашими специалистами? Там не было, как говорится, ни травинки, ни кустинки, и суховеи гоняли между унылыми цементными строениями тучи пыли и большие клубки каких-то сухих растений, что-то вроде нашего перекати-поля. Босые девчонки, тощие, оборванные, в огромных сплетенных из пальмовых листьев шляпах, пасли мелких черных коз, неизвестно как ухитряющихся отыскивать здесь корм. То и дело через поселок проходили караваны верблюдов, направлявшиеся в Ходейду с тюками заморских грузов.

"Тойоту" решил вести я сам, Али устроился со мною рядом. Известно, что каждая машина требует привычки, каждая имеет свой "характер", каждую надо "понять и почувствовать". Обычно это требует несколько минут, ну - полчаса, но только начав "привыкать" к "тойоте", я пришел в ужас! Рулевой люфт на ней был, как на том самом сухогрузе "Чугуев" - мне доводилось стоять там на штурвале, и для меня, признаюсь, это было нелегким делом: лента "шпиона" - прибора, записывающего отклонения от курса, после моего "стояния на штурвале" напоминала график температуры больного, мечущегося в горячке. Педаль тормоза срабатывала только на третий-четвертый раз, ее нужно было "качать", чтобы она, наконец, стала "твердой" и тормозные колодки прижались к колесным барабанам. Когда я обнаружил все это, меня прошиб холодный, несмотря на жару, пот. Если бы я знал все это заранее, я никогда бы и ни за что в жизни не рискнул бы отправиться с Абду на этой машине через горы.

После нескольких маневров на пустынной улице перед "Аль-Акхвой" я все-таки приноровился к своеобразному характеру "тойоты" и мы с Али отправились на поиски городка советских специалистов - портовиков, врачей, учителей, работающих сегодня в Ходейде по контракту ГКЭС. В Сане мне сказали, что группа советских специалистов в Ходейде - самая большая из таких групп в Северном Йемене, вместе с членами семей - около 90 человек!

Я помнил, что их поселок был на самом берегу Красного моря, и поэтому решил выехать на набережную. Оказалось, что в новой Ходейде улицы тянутся параллельно набережной и выбраться на нее не составило никакого труда. Отсюда же были видны далекие портовые сооружения, так что и здесь я определил правильное направление. Но пустынного берега, по которому пролегала двадцать лет назад караванная тропа, было не узнать. Теперь здесь тянулась широкая полоса асфальта, оранжево светились уличные фонари, стояли современные виллы, окруженные зеленью.

Зеленью пальм, цветущими кустами были окружены и двухэтажные коттеджи советских специалистов. Я сразу же узнал клуб - он сохранился таким же, хотя домики поселка были теперь современными, благоустроенными и стояли теперь в уютном районе современного города.

Я надеялся увидеть перед клубом и легендарную цветочную клумбу - она ведь была когда-то единственным зеленым пятнышком среди песка и пыли! Но о том, что здесь была клумба, напоминала лишь небольшая горка, зато клуб осеняла зелень могучих деревьев.

Остановив "тойоту" перед самым клубом, я вышел из нее и сказал Али, чтобы он возвращался в отель, а я вернусь туда поздно вечером и доберусь сам, обо мне они с Абду пусть не беспокоятся. Али хотел было возразить, но я решительно шагнул за порог клуба...

...Сколько раз мне приходилось встречаться с нашими специалистами за рубежом - и всегда это были самые теплые, самые приятные встречи. Я написал немало очерков и репортажей о тех, кто с поразительным энтузиазмом и настойчивостью, я бы сказал - с настоящим трудовым героизмом выполняет свой долг перед нашей Родиной, работая порою в труднейших условиях за рубежом. Нет, не подумайте, что все они - этакие плакатные герои. Нет, это живые и сложные люди со всеми присущими человеку достоинствами и недостатками, сильными и слабыми чертами характера, они глубоко индивидуальны, и отношения между ними также бывают сложны, как в любом человеческом коллективе. Но долг, но ответственность, но понимание важности того, что они делают за рубежом, спаивает и объединяет их, проявляет их лучшие человеческие качества.

Я провел вечер вместе с Валерием Игоревичем Николайчуком, руководителем группы советских специалистов Министерства морского флота СССР, и Борисом Филатовичем Коваленко, представителем Всесоюзного объединения "Совфрахт", рассказывавшими мне о жизни и труде советских людей на берегу Счастливой Аравии. Они провезли меня по вечернему порту, где стояли у причалов суда под иностранными флагами, в том числе и под советскими, на рейде виднелись огни тех, кто дожидался своей очереди встать под разгрузку или погрузку. А морские ворота Северного Йемена становились все шире и шире. Портовые краны, промышленный холодильник, электростанция, радиостанция, ремонтные мастерские, портовый флот - везде вложен труд советских людей.

- До сих пор поражает, насколько талантливо наши проектировщики почувствовали порт, то есть определили и вчерашний, и сегодняшний, и завтрашний дни его строительства и развития, - рассказывал Николайчук. - Прошедшие десятилетия доказали это, и мы можем только гордиться нашими товарищами, вложившими столько мысли и труда в Ходейду.