Возвращение Ахмара

- Имам Ахмед любил сидеть вот у этого окна и смотреть на дорогу...

Мы стоим с Али в мрачной сырой комнате возле узкого и высокого окна и смотрим на разбитую каменистую тропу, выныривающую из-за черных скал прямо на площадку перед крепостными воротами. Мы во дворце "Салах палас", стоящем на склоне горы Сабр, нависающей над Таизом. Выше, на самой вершине, лишь средневековая крепость, называемая "Кайро" - "Каир". При имаме там стоял гарнизон и была тюрьма, теперь крепость пустует.

- У имама была подзорная труба, - продолжает взволнованный Али, - и он разглядывал через нее и эту дорогу, ведущую из Адена, тогда она была единственным путем оттуда, и Таиз - Мадину, где у него был еще один дворец. Теперь там музей.

И во дворце "Салах палас" тоже теперь музей - самый молодой музей страны. Он был открыт за пять дней до нашего приезда, 25 сентября 1981 года - в канун Дня Революции.

- Вы первый посетивший нас иностранец, - сказал мне Али Ахмед Кумейтри, директор музея, назначенный на эту должность всего лишь несколько недель назад. Это молодой интеллигентный человек, окончивший факультет культуры университета Саны. Когда мы с Али пришли во дворец, нас сразу же провели к нему в кабинет - небольшую комнату на первом этаже ("Здесь находилась стража", - шепнул мне Али), низкую, обставленную случайной канцелярской мебелью и соединяющуюся низкой сводчатой дверью с другой такой же комнатой, превращенной в нечто вроде музейного запасника. Пожилой йеменец сдавал директору под расписку две старинные сабли в золотых ножнах, украшенных драгоценными камнями, три джамбии в серебряных ножнах с затейливой резьбой и потемневшими от времени рукоятками из носорожьего рога, серебряные кубки.

- Мы все еще получаем экспонаты, - объяснил мне директор. - Наш музей продолжает создаваться.

- Дело это очень не простое, - рассказывал он мне за стаканчиком крепкого (до черноты!) приторно сладкого чая, принесенного нам сторожем, низкорослым старичком в футе и с дорогой джамбией на поясе. Когда сторож ушел, директор кивнул ему вслед: - Это тоже для нас своеобразный экспонат, он служил еще в охране имама Ахмеда, затем бежал в Аден, вернулся, воевал в горах против монархистов, защищал от них Таиз...

Али слушал его с блестящими от волнения глазами, с раскрасневшимися щеками... И я вспомнил - имам называл его Ахмар, красный - из-за розовой кожи... и, наверное, из-за способности краснеть, вот так, как сейчас...

- У нас было много споров, что сделать с дворцом имама, ведь дворец пустовал девятнадцать лет! Кое-кто предлагал сделать из него отель, к нам приезжает все больше туристов, и многие из них хотели бы для ощущения экзотики пожить во дворце имама. Но победили все-таки те, кто хотел превратить дворец в музей нашей революционной борьбы. Там, внизу, мы уже организовали музей в еще одном дворце, но "Салех палас" был для жителей Таиза символом всего зла, которое только существует, - он виден из любой точки города, и жителям, знавшим, что имам сидит у окна с подзорной трубой, казалось, что он видит все, что происходит в Таизе, и в любой момент может прислать туда своих слуг - схватить кого-нибудь, пытать и бросить на съедение львам и гиенам... Вы видели уже львов и гиен имама?

Я отрицательно качнул головой. Мы приехали к дворцу после осмотра Мадины. Накрапывал дождь, небо было низким и серым, темнело. За высокими стенами дворца слышалось порыкивание львов, от которого невольно вздрагиваешь и ощущаешь озноб. Львам вторил истеричный, визгливый хохот гиен. Ворота в высокой каменной стене, над которыми была вывеска, написанная по-английски - "Лайонс гарден" ("Львиный сад"), оказались закрытыми. После нашего долгого стука в них приоткрылась низкая сводчатая калитка и оттуда выглянул мрачный старик сторож. Они перекинулись с Али несколькими фразами, и Али беспомощно развел руками:

- Не хочет пускать, сейчас львов и гиен будут кормить. Говорит, чтобы мы приходили завтра утром. А сейчас он нас не пустит. Я его помню - он упрямый, он был здесь еще при имаме, когда львам в клетки бросали революционеров.

На следующее утро мы опять приехали во дворец. Теперь было светло и солнечно, и он не показался мне таким мрачным и холодным, как накануне, когда мы бродили по этажам, коридорам и комнатам, осматривая экспонаты, часть из которых все еще продолжали размещать молодые энтузиасты - студенты и школьники-старшеклассники, добровольные помощники такого же энтузиаста-директора.

Калитка в "Львиный сад" была теперь открыта, и мы вошли в квадратный каменный двор, по трем сторонам которого расположились большие клетки со львами и гиенами. И двор, и клетки были недавно вымыты и вода еще стекала в специальные желоба в мощенном каменными плитами дворе. Львы - сытые, ухоженные, добродушно возлежали в клетках, с интересом наблюдая за клетками напротив, в которых метались и рычали чем-то разозленные гиены. Одна из гиен пострадала в драке - верхняя губа у нее была оторвана, зад ободран, она была вся сильно покусана. Когда-то первые два льва были подарены имаму Ахмеду императором Эфиопии Хайле Селассие. Теперь уже нет ни императора, ни имама. И Эфиопия, и Северный Йемен стали республиками, в них произошли революции. А "Львиный сад" в Таизе сохранился. Когда я был в нем, в нем содержалось десять прекрасных львов - своеобразное место, где когда-то нашли мучительную смерть многие борцы против монархии.

Мы вышли из "Львиного сада", и Али повел меня к каменным развалюхам напротив, спускавшимся от стен дворца вниз по горному склону. Вровень с площадкой, на которой стояла перед "Львиным садом" наша машина, шла плоская крыша каменного строения с крохотными окошечками и низкой дверью. Все вокруг заросло кустарником и колючками, было засыпано щебнем и мусором.

- Махтаба, - тихо произнес Али, когда мы остановились перед заброшенным строением. - Школа... Здесь мы, мальчишки из дворца, учились...

Дальше вниз по склону шли клочки огородов, разбитых на террасах - отвоеванных у горы плоских уступах, укрепленных стенами из дикого камня.

Сгорбленная и худая старушка в черном поднималась к нам снизу по узкой и крутой лестнице. На плече она несла небольшую, покрытую белой тряпкой корзину, придерживая ее обеими руками. Поравнявшись с нами, она подняла сморщенное личико и скользнула по нам мутными, слезящимися глазами, чуть задержалась, прищурилась, стараясь получше разглядеть Али. Тонкие бесцветные губы ее шевельнулись, на них появилась неуверенная слабая улыбка:

- Ахмар? Али Ахмар?

Али на мгновение замер, потом вдруг бросился к ней, быстро и взволнованно заговорил, лицо его раскраснелось, глаза блестели. Он снял с плеча старушки корзину и поставил на землю. Потом крепко прижал старушку к груди, и на несколько мгновений они замерли, как близкие люди, встретившиеся после долгой разлуки. Потом Али обернулся ко мне:

- Эта бабушка, когда я жил у имама, выращивала для дворца овощи, там вот, на огороде, внизу. Мы, когда сбегали из махтабы, прятались у нее. Она нас очень жалела, ведь нас отняли у родителей, шейхов племен, и если бы чье-нибудь племя взбунтовалось или вызвало бы гнев имама, то того бы из нас имам казнил или бы продал в рабство куда-нибудь в Саудовскую Аравию, или бы эмирам Персидского залива...

И они продолжали быстрый, горячий разговор, и старушка трясла головой и утирала красные веки сухими руками с темной пергаментной кожей. Я отошел, чтобы не мешать им, в "тойоте" дремал Абду. Вчера он опять жевал кат и к тому же, судя по крепкому запаху перегара, грешил не только этим. Видимо, они с Али решили, что положение путешественников позволяет им окончательно забыть о запретах ислама. Ни львы, ни музей, ни даже богатейший рынок в Мадине, на который мы вчера все же успели съездить до того, как Абду начал "жевать траву", его не интересовали.

А мы с Али с удовольствием бродили по Мадине. Он знал здесь каждый закоулок и уверенно водил меня между средневековых построек, между сотен лавок и мастерских ремесленников, толкался среди покупателей, приценивался к товарам и перебрасывался шутками с торговцами. В глазах рябило от пестроты красок и вывесок, от изобилия и разнообразия товаров, доставленных сюда со всех концов света. И, конечно же, Али уверял меня, что в Мадине можно купить все, чуть ли не атомную бомбу. (Подобные уверения я слышал и на базаре в Сайгоне (ныне город Хошимин), и на знаменитом Маркато в Аддис-Абебе, и в Онитше, на берегу могучей реки Нигер, и на многих других кичащихся своим великолепием базарах европейских, азиатских и африканских стран).

Толпа была веселой, шумной, приветливой, добродушной. Здесь все охотно позволяли себя фотографировать, и торговцы, и покупатели с удовольствием вступали в беседу, расспрашивали, кто мы и откуда.

Али привел меня в самую лучшую, по его словам, мастерскую по изготовлению джамбий.

Это было небольшое тесное помещение. Несколько мастеров разных возрастов - и глубокие старики, и совсем еще мальчишки (ученики, подмастерья) - сидели на каменном полу, заваленном кусками разноцветной кожи, связками жил, золотой и серебряной тесьмы, заставленной коробками искрящегося цветного бисера. Одни полировали широкие, отливающие ртутью клинки кусочками нежной замши, другие шлифовали рукоятки из носорожьей кожи, третьи занимались изготовлением и украшением богатых ножен. От ярких красок и блеска металла, золота, серебра, бисера все казалось удивительно праздничным, сказочным, по-восточному роскошным. Готовые джамбии рядами стояли в деревянных подставках, как оружие в казармах, без ножен, привлекая покупателей безукоризненной правильностью традиционных обводов и идеально отшлифованной зеркальной поверхностью. Ножны на любой вкус, от скромных, украшенных лишь наборами металлических бляшек, заменяющих положенные в прошлом серебряные монеты, до самых дорогих - расшитых золотом или серебром, увешанных настоящими серебряными талерами Марии-Терезии или русскими золотыми десятками-николаевками, висели на противоположной стене. Над мастерской была скромная вывеска с надписью по-арабски: "Бухари".

- Когда я жил у имама, хозяином этой мастерской был русский, - сказал мне Али, пока мы любовались открывшимся перед нами великолепием. - Его звали Бухари. Почему? Я и сам не знаю. Говорят, что он пришел с караваном откуда-то из ваших краев, может быть, из Бухары. Изучил ремесло и стал делать лучшие в Таизе джамбии. Ему их заказывал сам имам...

Али вежливо заговорил со старшим из мастеров - с почтенным старцем, шлифовавшим клинок. Старик отвечал вежливо, с достоинством, он даже прекратил на некоторое время свою, требующего самого тщательного внимания, тонкую работу.

- Сам Бухари умер в 1979 году, - сообщил мне после разговора с ним Али. - А теперь здесь работает артель - его мастера решили сохранить "фирму", ведь спрос на их джамбии очень высок! Джамбии "бухари" знамениты не только в Северном Йемене, но и в Южном, и вообще по всей Аравии.

Я спросил цену. Она оказалась (без ножен) доступной среднему йеменцу - 200 риалов за джамбию. Ножны - другое дело, их стоимость может быть баснословной. Очень богатые люди и сейчас заказывают ножны огромной цены, это престиж семьи, клана, а то и всего племени!

- А сколько стоит такая джамбия, как у мастера? - спросил я, кивнув на кинжал за поясом старика.

Али перевел. Старик покачал головой, улыбнулся, потом вытащил кривой, зеркальной чистоты, клинок с потемневшей носорожьей рукояткой и протянул его Али, взявшему оружие двумя руками, с большим почтением.

- Эта джамбия не имеет цены, - сказал он мне. - Ома переходит из поколения в поколение. Вот посмотрите...

И он показал мне надпись на рукоятке кинжала.

- Здесь написано: "Я убила трех человек". Это написал тот, от кого получил эту джамбию мастер. Конечно, теперь эту джамбию в ход уже не пускают, но хранят с почтением, ведь она обагрена человеческой кровью!

Мы шли по базару, и я подмечал: вот на тюках с пряностями полулежит мальчишка лет десяти и читает книгу, по оформлению явно не религиозного содержания. Он так увлекся чтением, что не замечает ничего и никого вокруг. И ему не страшно, как когда-то жителям Мадины, что из дворца на горе Сабр вдруг взглянет на него через подзорную трубу взбалмошный и кровожадный имам, он не думает про крепость-тюрьму "Кайро", чернеющую на самой вершине этой горы, ту самую, где когда-то томились многие жители Мадины.

В Мадине у имама тоже был дворец, старый и тесный, лишь чуть приподнявшийся над нею по отрогу горы. B нем мы побывали на другой день после посещения дворца "Салах палас" - могучей крепости с высоченными и толстыми каменными стенами, большим двором, с подсобными помещениями и зданием гарема, в котором содержалось когда-то около пятисот наложниц. Здесь же, рядом с помещением для охраны в мощной башне у ворот жил шеф службы безопасности имама, он же начальник охраны, единственный житель Северного Йемена, у которого было повышенное кровяное давление.

- Это был настоящий зверь, - вспоминает Али. - Наверное, у него от злобы давление и было повышенное!

На всю страну тогда имелась лишь одна телефонная линия и два телефонных аппарата. И все это было здесь, во дворце "Салах палас".

- Линия соединяла дворец с башней начальника охраны, и каждое утро имам звонил в башню, спрашивая, как обстоят дела, - рассказывал Али, когда мы стояли в воротах перед башней. - Имам говорил хриплым рычащим голосом, и у него были выпученные глаза. Он добивался этого с детства, душил сам себя перед зеркалом, чтобы глаза у него вылезали из орбит и повредились голосовые связки, он старался стать как можно страшнее...

Попав в "Салах палас", Али словно вернулся в свое детство. Он чуть ли не бегал, таская меня по двору, по его закоулкам:

- Здесь мы стреляли из луков. Здесь играли в прятки. Здесь слушали сказки, которые нам рассказывали старые слуги имама. За ворота нас выпускали только в махтабу, да иногда мы отправлялись в Мадину на базар. Но сначала мы жили в нижнем дворце - там, конечно, было хуже, теснее, побегать было совсем негде...

Во дворце "Салах палас" на этаже самого имама нас встретил молоденький гид, семнадцатилетний школьник, один из тех энтузиастов-добровольцев, которые работают во дворце-музее, как бы у нас сказали, на общественных началах. Смущаясь, но очень подробно и обстоятельно он объяснял нам развернутую на этаже экспозицию, которую составлял и подготавливал сам. Здесь были неизвестные ранее и очень ценные документы. Их нашли случайно всего лишь за неделю до открытия музея в чемодане, обнаруженном среди старой рухляди. На стендах - секретный договор с Саудовской Аравией, касающийся территориальных вопросов, его официальный текст и записи, сделанные рукою имама. Тут же письмо об отречении имама в пользу своего брата Абдуллы, хитрость, направленная на то, чтобы в трудную минуту выиграть время и собрать силы. Абдулла поддался на нее и поплатился за это головой, был казнен по приказу брата. Тут же дневник полковника йеменской армии, готовившего очередной заговор против имама и погибшего в страшных мучениях в руках его палачей.

Энтузиаст-гид рассказывает нам о своей экспозиции срывающимся от волнения голосом - мы его первые экскурсанты, официально экспозиция будет открыта только завтра. Мы проходим по комнатам имама, и тут уже наступает очередь Али.

В "диванной имама", где сохранено все так же, как было двадцать лет назад, - низкие диваны, подушки, ковры, кальян и прочая утварь, Али вдруг садится на подушку справа от того места, где сидел имам.

- Я всегда сидел здесь, у его ног, - говорил он хриплым взволнованным голосом.

И рассказывает, что вот на той подушке сидел такой-то сановник, на той - такой-то, на этой - третий... Стоящий тут же старичок сторож, служивший в охране имама, кивает: да, да, да, подтверждая слова Али, и вдруг восклицает:

- Да ты ведь Али Ахмар! Я тебя теперь узнал... теперь, когда ты сел на свое место. Правильно, при имаме ты всегда сидел здесь!

Еще одно взволнованное узнавание, еще один человек из таинственного детства Али Галяба! А юный гид-энтузиаст с жадным любопытством смотрит на Али, обнимающегося со сторожем, слушает их взволнованные слова... Для него эта встреча - тоже находка, и он нам признается, что хочет, чтобы рассказ Али Галяба о его жизни в заложниках у имама был подробно записан и стал бы украшением экспозиции "этажа имама". Али полыценно улыбается, забыв, что не хотел обнародовать рассказ о своей судьбе до того, как сделает на его основании книгу и фильм.